Только мы с тобой,

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

К. М. Симонов «Жди меня, и я вернусь…»

Сказка о похоронах

Вот говорят: Родина. Любить и защищать Родину надо. Беречь. А он так решил: больше не будет прятаться. Встанет во весь рост и скажет все, что он о Родине думает, а надо ей или нет – потомки разберутся. Он своих потомков на земле оставил, те тоже уже наплодили, так что все по-честному: и прокурор, и адвокат, и судьи будут. Пусть разберутся. Может, порывшись в его нагноившейся ране, научатся лечить подобные…

Эх, суки… Разбередили душу, а ведь не хотел ссориться ни с кем напоследок. Умер бы – уж как-нибудь, глядишь, закопали. А все Зинка: не по-христиански, не по-христиански… А что, у древних христиан паспорта с пропиской были? Вот интересно, похоронят такого святого, допустим, в какой-нибудь Древней Греции, а он сам – из Тмутаракани. Так как его родину определяли? В какой земле лежит – в той и пригодился. Это в мирное время. А на войне… А, впрочем, черви везде черви, не правда ли, друг Горацио? И вот вроде просвещённый человек, с ответственностью, с личным чувством долга, никогда на толпу особо не смотревший – а поди, смерть пришла – и паспорта ему захотелось. «Интеллигенция» заела что ли? Да вроде в роду все сплошь простые крестьяне да работяги, без дворянских кровей.

Обида… Верно сказывают: на миру и смерть красна, а без имени и поминовения и помирать простому человеку, как в воду кануть: нет тебя – и гладь кругом, будто и не было, – чистое бессмертие.

Родился, но не умер.

Вот будет потеха будущим историкам, если раскопают. Да один ли он такой? И раньше всякое было… А все-таки обидно: какой век на носу, новые технологии, умы нам не чета – а вот тебе и прогресс: без паспорта именной могилой не хоронят.

– Ты, Зин, дай кому следует, кладбищенские. Они сговорчивые. Дальше могилы не пошлют. Знают, не тронут их в случае чего.

– Лежи, завозился, – излишне сурово прикрикнула жена. – Тоже мне… специалист… Умирать собрался. Нам в понедельник в контору.

– Не доживу я, Зина.

– А ты себя изводи больше, точно не доживешь.

Муж ее, не расписанный, видно уж последний, зашелся кашлем: шутка ли, двадцать пять лет на подводном флоте. Капитаном ходил, а о гражданской жизни не думал. Службой болел. Вот Люда, первая и единственная законная жена его, и ушла куда глаза глядят. Вместе с сыном. Тоже понять можно было: бабе с таким образованием да с ребенком по северным казармам маяться сил нету. А Зина подобрала. Хороший мужик оказался, надежный. Не пил. Все воинским билетом своим гордился, так гордился, что, когда прежняя страна, двадцать пять лет которой исправно служил, канула в лету, паспорт не удосужился новый сделать. А зачем? «Родина – она у всех у них одна была, Родина,» – он так говорил. А оказалось: разная.

Состарились, слюбились, пришла пора выходить на пенсию, а он – латыш. Как сейчас помнит она первый его инсульт.

«Поезжайте туда оформлять гражданство, получайте паспорт».

Он туда, а ему: «Поезжайте в Россию. Вы в Латвии-то и не жили. Провели на чужбине больше тридцати пяти лет, как мы выпишем вам гражданство?».

Еле собрала, откачала, уговорила не горячиться. А какое уж тут горячество? Мытарство одно.

Вот уже шестой год мается, куда только не писал, и в Москву… А толку-то… Ни паспорта, ни пенсии, так бумажка одна. С такой даже и не похоронят на Родине, а все с матерью хотел лечь рядом. Отца его убили, рано.

Вот такая наука детям: служил преданно человек, двадцать пять лет границу своей Родины защищал, а она взяла – и сошла с ума, не признала своего сына. И вот напасть: и первая жена умерла до срока. Красивая была. Зина видела ее фотографии. И сын красивый. Долго не хотел ее признавать, нос воротил, а на юбилее последнем все же попросил у нее прощения. Женат. Обеспечен. Бросил отца.

– Зина, Зин, душно мне что-то.

– Давай я тряпочку намочу прохладную – и на лоб.

– Давай. Только форточку не открывай. Продует мне бок опять, боюсь. Врача не дождешься.

Забавно человек все-таки устроен: и о похоронах, и о боке одновременно думать может.

– Ты прости меня, Зина, за все. Если не любил, как надо…

– Чего уж там… И ты прости.

Третий раз за год умирал. Надоели Зине эти разговоры, да и сама она не молодуха: на два года его старше, а вот бегает – а он слег.

– Не могу я больше, Зина. Умру – хоть свидетельство выпишут. Не хочу вот так, безымянным. Всю жизнь этого на море боялся. Никому не говорил. Команде спуску не давал. А сам боялся. А все равно нашла меня эта безымянная могила… Правду, видно, мать говорила: актеры да воины – великие грешники. Ты поставь за меня свечку, Зина, так надо.

Ворошкался, ворошкался, уснул. Забылся тяжелым сном. Вон как его вывернуло-скособочило, утром опять растирать себя станет, закоченеет весь: ног не чую, рук не чую, голова болит. Да как она болеть не будет, коли так скрючившись спать, а кровать-то просторная.

Намаялась с ним за последний год Зина, а уходить – страшно. И дети есть, внучат можно воспитывать, а как представишь: ночь – и одна в постели… Нет, уж пусть какой-никакой, а живой муж. Муж ее. А паспорт? Что ей паспорт. И пенсии ее на двоих хватает. Если бы не его гордость… И сыну не подсказать: стесняется она его еще. Как-никак, а все же не мать. Чужая женщина, хоть и не разлучница, а поди вот, угадай, что в свое время ему люди наговорили. Да и не примет помощи Володя. Унизительно ему как-то все сразу сделалось. Будто жизнь куда-то ушла, а он рукой последнее хватает, а схватить не может – пустота.

– Не спится? Замучил я тебя совсем.

– Спи уже. Выпрямись, раскинься, а то плохо опять будет.

Запричитал.

Слабые они, мужики, в немощи. Слабыми и обидчивыми становятся. Не подойти.

– Не с матерью, так со мной похоронят, – тихо, едва слышно пробурчала она, укладываясь под его бок.

– Что ты сказала? Что?

– Спокойной ночи, – громче. – Спи уже. Без могилы уж не останешься, похоронят. А души – они бессмертные. Душе разницы нет, где лежать. Летает она, парит в зефирах рая.

Что за жизнь, что стоит смерти?

Есть ли жизнь, что