жена кормит дочь, ведь та была не в силах даже удержать ложку. Затем Вуннар ушел в сторону квартала рабочих, где сейчас жили вместе Зурия и Цвар — весьма недурные собой и разгульные по своей натуре демоны. Впрочем, как и большинство из них. Скорее Вуннар и Офресса были исключениями — немногие демоны обзаводились постоянной семьей. И потому всякий раз, когда министр возвращался домой, каждое мгновение, проведенное с родными, было более ценным.

Угли надежды

Таверна, что стояла в городе еще со времен эпохи Порядка, давно превратилась в простую столовую. В ее стенах под самую ночь останавливались многие стражники, когда после тяжелого дня их наконец сменяли на постах. Настроение среди посетителей царило в лучшем случае скверное. Нет ни смеха, ни песен, ни пьяных защитников города — пойди найди спиртное, когда все посевы уходят на еду, которой и так хватает, лишь чтобы не умереть с голоду. Но даже если бы нашлась бутылка-другая — цены на спиртное выросли в тысячи раз. Торговая система столицы претерпела серьезные изменения с Первой Ночи, произошедшей девятьсот девяносто девять лет и немногим больше полугода назад. Исчезли хлопок, почти все ткани, дерево, алкоголь, фрукты, и даже мясо оказалось в страшном дефиците. Не счесть всего, что исчезло из города, однако самой ужасной потерей была потеря магии.

— Жанет, есть что от дворцовых канареек? В гвардии прошел слушок, будто еще одна группа сбора не успела вернуться и была сожрана заживо, — мужчина в плотно сидящих кожаных доспехах, на вид лет сорока — сорока пяти, не стеснялся говорить громко, чтобы его голос услышала официантка.

— Заткнись, Друм! Нечего нагонять смуту в городе! И ты еще удивляешься, с чего твое жалованье меньше, чем у других стражников!

Девушка с нездорово худым телом и собранными в пучок волосами таскала по залу подносы с едой — что удивительно, ведь посуда, да и сам поднос, были из камня. Руки ее выглядели непропорционально больше прочих частей тела за счет крепких мышц, а ее «юбка» из сшитых между собой обрывков шкур и кожи скрывала от пытливых глаз истощенные ноги.

— Да ладно, ты же знаешь, что я просто говорю как есть вслух! Не прав сегодня, так завтра! Вы, молодые, вечно надеетесь на чудо, хоть на втором, хоть на третьем десятке… — в его сторону тут же погрозили только что убранной со стола грязной тарелкой, — Хорошо, молчу, молчу…

Каждый из присутствовавших в этом заведении посматривал на Друма, вне зависимости от того, слышали они разговор или нет. Кто с сожалением, узнавая в старом вояке себя — будущих или нынешних. Кто с упреком, думая о том, как бы заткнуть его и получить хоть мимолетный отдых от ужасов вокруг. А кто с искренней надеждой. Той самой, что несмотря на тысячу лет страданий все еще теплилась и ждала своего часа расцвести в месте под названием душа. С надеждой на то, что даже ворчун Друм будет счастлив, что больше не окажется правым насчет потерь у стены или за ее пределами, что наконец сможет улыбнуться, но не один, а вместе со всеми.

И все же первый тип взглядов преобладал над прочими. Тяжело жить с верой в сердце, если упование на мифического Всеотца не окупается. В легендах о благодатной Эпохе Порядка, когда столица процветала, всюду царили мир и покой, Всеотец О́беллос часто общался со своими «детьми» — бола́, со всеми разумными существами в Империи. Говорят, что тогда жили могучие маги, способные по мановению руки взрастить поле или заставить воды стать пресными, чистыми и пригодными к питью. Говорят, что тогда Всеотец являлся бола́ во снах, направляя их, подсказывая правильные решения, уберегая от проступков.

Но теперь он молчит. Молчит уже тысячу лет, не внимая мольбам ни словесным, ни мысленным, ни жертвам, ни подношениям — ничему. В одночасье языки магии рухнули, руны утратили силу, мистические слова стали не больше, чем пустыми звуками. Чары развеялись, сломались. Будто назло все еще нетронуты те, что не давали пользоваться порталами.

Как можно продолжать верить в того, кто оставил своих детей? Если когда-то он и был реальностью для далеких предков бола́, то сейчас стал лишь легендой. Легендой с печальным концом.

Но все же каждый раз, когда нужно было успокоить ребенка, прочесть историю или убаюкать младенца, родители сквозь щемящее чувство в груди рассказывали сказки. Сказку о рождении мира — в которой искра самого бытия явилась из Пустоты, неся с собой не начало, но возможность. Сказку о пришествии иноземцев, где эльфы приходили из густых джунглей, посреди которых расположился вулкан, ангелы — из подводных городов, возведенных у самых темных морских глубин, демоны — из летающих замков, чьи основания касались высочайших гор, а нежить — из сырых мрачных пещер, уходящих сетями своими настолько далеко под поверхность, что, казалось, вскоре выйдут на поверхность. Сказку о Горвасе Первом, о его соратниках, их великих победах, о том, как они создали Империю Стратвар, объединив все враждующие государства, племена и народы… и сказку о Всеотце. О любящем Творце, что взирает с небес и смотрит за всеми, приглядывая и уберегая от бед. И о том, что однажды — быть может уже совсем скоро — он вернется. Вернется и обнимет своих детей, вернется и возгордится их стойкостью, вернется и воздаст за лишения.

Посему всегда находились те, в ком жила надежда. Жила даже после многих лет собственных страданий, недоедания, скорби и ежедневного страха услышать колокол, возвещающий о приближении монстров к городу, увидеть огненные сигналы на стенах, что говорили о направлении нападения.

Одной из таких была Ауфиль. Эльфийка лет двадцати на вид, с ярко-фиолетовыми волосами и шоколадного цвета кожей, на которой плохо проглядывались ее шрамов и проступающие сухожилия. Она, как всегда, заставая Друма за его обычными речами, поднялась на ноги и направилась к нему. Зачесывая длинные пряди за острые вытянутые уши, она