Поначалу местные ребята не хотели принимать нас в игры. В отличие от них, мы не ходили в школу – это вызвало зависть, а там и враждебность. Но потом они увидели, как я батрачу, развозя газеты на велике, и в конце концов оттаяли к братьям Жоффо.

Стадион был в самом жалком состоянии: то тут, то там пробивались пучки травы, ворота, заросшие одуванчиками, стояли без сеток, а на одних даже не хватало штанги, только стойки торчали. Это порождало бесконечные перебранки, и мы часами спорили, пролетел ли мяч над воротами или гол всё-таки был.

А потом, в первое воскресенье зимы, точно по расписанию, пришла пора первого снега. Ночью выпало целых тридцать сантиметров, и, придя на стадион, мы, с десяток детей, яростно колотили пятками, чтобы согреться. Играть было невозможно: мяч взлетал и, не отскакивая, глубоко зарывался в белую перину. Это был тяжёлый удар.

Беда была ещё и в том, что от снега страдала моя работа: на велике тоже было почти невозможно проехать, а сумка с газетами была такой тяжёлой. Помню, как долго я обдумывал проект санок с приделанным к ним деревянным ящиком, в который я бы сложил чёртовы газетёнки, но воплотить его в жизнь так и не вышло.

Рождество 1943 года.

Я делаю глубокий выдох, и моё дыхание расходится в холодном воздухе клубами белого пара. Анри прислал Морису открытку для нас обоих: у них всё в порядке, и они надеются, что мы здоровы. Брат сегодня работал до поздней ночи – у нескольких немцев и коллаборантов был праздничный ужин в отеле, поэтому он засыпает на ходу (до постели он доберётся лишь в четыре утра). Он протягивает мне тартинки с фуа-гра, несколько креветок в бумажном пакете, куриную грудку и почти целое «полено» [59] на сливочном масле, уложенное в коробку из-под обуви. Прихватив эту провизию под мышку, я иду по пустынным улицам. За окнами ещё идут рождественские трапезы, мне слышен лязг ножей, звон бокалов, смех. На улицах удручающе грустно.

Ноги сами привели меня на стадион, я пришёл сюда на автомате. На краю площадки крыша трибуны вот-вот обрушится под тяжестью снега, но всё же ещё защищает часть деревянных сидений. Когда я перехожу дорогу, мои ноги по щиколотку увязают в снегу. Когда я вытаскиваю ногу, снег слегка хрустит; только это нарушает царящую здесь тишину.

Я устраиваюсь на трибуне, её борт закрывает меня от ветра, тут почти хорошо.

И вот, один-одинёшенек на безлюдном, белом от снега стадионе, в окружении Альп, Жозеф Жоффо набивает живот фуа-гра и тортом с кофейным кремом и желает себе самому счастливого Рождества. Ему известно, что это католический праздник, но он ведь никогда не запрещал христианам отмечать Йом-Киппур[60], правда?

Закончив праздничный пир, я возвращаюсь в книжный, разуваюсь у входа и тихонько поднимаюсь по лестнице: нельзя, чтобы ветеран Вердена засёк меня, – в эту минуту он торжественно слушает новостной выпуск Филиппа Анрио[61]. С тех пор как у власти правительство Виши, он не пропустил ни одной из его передач. Раз десять за программу он сосредоточенно кивает, а когда Анрио прощается, размашисто крутит кнопку приёмника и неизбежно бормочет: «Если они соберут эти выступления в книгу, я буду первым, кто её купит».

Вот я и в своей комнате – кажется, тут ещё холоднее, чем на улице. Приподнимаю матрац и беру книгу, которую прихватил внизу. Это «Путешествие на воздушном шаре», вышедшее в «Зеленой библиотеке»[62]. Определенно, культурная пища моего детства была отмечена знаком надежды.

В этой книге лежит штук пятнадцать продуктовых карточек № 4. Придётся стереть целую кучу полосок. Укутываюсь в покрывало и принимаюсь за свою кропотливую работу; главное – не порвать бумагу.

Вот уже третий прохожий смеётся мне вслед.

У меня что, дыра в штанах? Незаметно провожу рукой по спине: там болтается бумажная рыба.

Я ведь и забыл, какое сегодня число: 1 апреля 1944 года. Удивительно, что дети так любят проказничать, что бы ни происходило! Война всё ещё идёт и даже ощущается всё явственнее, но это не мешает им звонить в дверные звонки и цеплять кастрюли к хвостам тех немногих оставшихся в живых котов, которым повезло не превратиться в рагу.

А дела идут плохо, вернее, хорошо и плохо одновременно – для немцев всё идёт к поражению, которое вот-вот обратится в настоящий разгром. Тем более в Р. макизары[63] действуют почти повсюду. Два дня назад они взорвали железнодорожное депо, и Мансёлье в ярости выскочил в коридор, молотя воздух тростью и отчаянно желая разнести в пух и прах всё это молодое отребье – ведь они не успокоятся, пока не приведут во Францию англичан, сведя на нет всю проделанную Жанной д’Арк работу[64].

Мансёлье сейчас много суетится, и я замечаю, как он бросает на портрет Петена взгляды, в которых ещё нет прямой критики, но и былого поклонения больше не видно. Для меня это верный знак того, что союзники продвигаются, – взгляд Амбруаза говорит мне больше, чем Радио-Лондон.

Во всяком случае погода стоит прекрасная, и моральный дух жителей Р. явно укрепился. Булочник угостил меня бриошью, когда я привёз ему газету, и чаевые на меня теперь так и сыплются.

Я в превосходном расположении духа и накручиваю педали как ненормальный. Осталось забросить четыре газеты в «Дю Коммерс» – и утренняя работа сделана. Ещё и время в запасе останется.

Дверь отеля захлопывается за мной, и я здороваюсь с посетителями, пришедшими пропустить по стаканчику. Патрон тут же, он спустился поболтать. Он говорит на местном наречии и я с трудом его понимаю.

– Привет, Жо. Хочешь повидать брата?

– Ага.

– Иди вниз, он в кладовке.

Визг тормозов заставляет меня обернуться; несмотря на закрытую дверь, звук очень резкий.

Сквозь шторы я увидел два грузовика, вставших поперёк улицы.

– Смотрите!

Объяснять ничего не нужно, все умолкли и смотрят, как из машин спускаются одетые в чёрное солдаты в беретах набекрень. Их ненавидят больше всего: это милиционеры – охотники за партизанами.

Я вижу, как один из них бежит с автоматом наперевес к переулку Сен-Жан: они местные и знают, что он ведёт к лугам, которыми можно уйти. Один солдат в центре делает знаки рукой, и я вижу, как четверо направляются прямо к нам.

– Они идут сюда, – говорит патрон.

– Малец…

Оборачиваюсь к говорящему: это один из посетителей, но я его никогда не видел, невысокий и довольно пожилой человек, одетый в