Она замолкает и смотрит на нас. Когда у Розетты такой задумчивый вид, она становится удивительно похожа на папу.

– Знаете, что? Вы поедете к Анри и Альберу в Экс-ле-Бен.

– Экс-ле-Бен? Это где?

Розетта смотрит на меня удручённо, как учительница, которая вызвала к доске худшего в классе.

– Это в Альпах, прямо в горах, я дам вам денег на до…

Морис королевским жестом отказывается.

– Не надо, у нас ещё осталось то, что мы заработали в Ницце…

Раздаётся стук в дверь. Розетта каменеет, а я застываю с набитым ртом, не смея проглотить хлеб, который я размачивал в молоке.

Спрятаться? Это будет глупо, наверняка кто-то видел, как мы вошли. Розетта это понимает и жестом велит нам оставаться на месте. Она идёт к двери. Мы слышим её возглас:

– А! Это вы, мадам Вуяр? Вы за яйцами? Входите же…

– Не хотела беспокоить вас, я видела, что у вас гости…

Судя по голосу, женщина пожилая. Так оно и есть, это сухонькая старушка. На груди чёрный платок, чёрная кофта, серые чулки, туфли на меху и морщинки по всему лицу – настоящая бабушка из деревни, как в книгах Альфонса Доде. Мы встаём.

– Добрый день, мадам.

– О! Но какие они большие! И крепкие! Ага, это явно младший. Держу пари, что вы братья – как похожи!

Пока она продолжает журчать, во мне закипает гнев: я никогда не мог спокойно слушать про то, что похож на брата. Не знаю почему – он не уродливее других, но для меня это всё равно что посягательство на мою индивидуальность. Так что этого замечания было достаточно, чтобы я начал подозревать старушку. Готов поспорить, что она и есть доносчица, по лицу видно, что любит совать нос в чужие дела, – ей не провести такого эксперта в шпионских делах, как Жозеф Жоффо. Она видела, как мы вошли, сейчас поразнюхает тут и через два часа побежит с докладом в гестапо.

– Приехали навестить старшую сестру, конечно?

Пошло-поехало, теперь начала задавать вопросы. Точно доносчица.

Розетта возвращается, неся четыре яйца.

– Вот, мадам Вуяр.

Старуха благодарит, роется в переднике и с трудом достает оттуда кошелёк, перетянутый резинкой. Я не спускаю с него глаз. По всему видно, что он битком набит, там внутри целая стопка банкнот – грязные нацистские деньги.

– Побудете тут немного?

Ого, бабуля, ты перегибаешь палку.

– Нет, заехали поздороваться с Розеттой и назад в Роанн.

Она завязывает яйца в большой носовой платок.

– Ну, тогда до свидания, детки, до скорой встречи, Розетта.

Она и ходит как шпион – еле плетётся, чтобы пробыть с нами как можно дольше, а заодно приметить мимоходом одну-две дополнительные детали. Нет, я её насквозь вижу.

Розетта провожает её до двери и возвращается. Со вздохом садится и устало показывает на дверь.

– Она совсем одна, эта бедная женщина, заходит то за тем, то за этим, но это все просто чтобы поболтать немного.

Я хмыкаю.

– Конечно, конечно.

– Кроме того, Вуяр – не её настоящее имя.

Я всё более убеждаюсь в том, что вычислил её: у всех шпионов много имен, а у некоторых так даже номера есть.

– Вообще-то, – говорит Розетта, – её зовут Марта Розенберг.

В эту минуту я был вынужден распроститься с карьерой частного детектива, о которой всерьёз размышлял вот уже три минуты. Донос на двух евреек и их малыша ужаснул Марту Розенберг, жившую в деревне с 1941 года. Ёе бумаги не в порядке, и теперь она себе места не находит. Бедная старушка. Мысленно прошу у неё прощения и снова вступаю в беседу.

Итак, решено: разумнее всего будет отправиться в Экс. В глубине души я даже доволен, что после моря мы окажемся в горах. Раз уж нельзя оставаться на месте, лучше посмотреть страну; кроме того, будет здорово снова увидеть старших братьев.

– Пообедайте с нами, вы ведь даже моего мужа не видели…

Морис качает головой. Переживи Розетта арест, она бы знала, что, когда ты в опасности, какой бы ничтожной она ни казалась, надо бежать, не теряя ни крупицы времени. Жизнь от смерти и тюрьму от свободы может отделять одна десятая, одна сотая доли секунды.

Она быстро набивает наши сумки носками и бутербродами. Автобуса нет, мы снова пойдём пешком. Теперь я могу идти долго, мозолей больше нет. Подошвы моих ступней и кожа на пятках, должно быть, загрубели. Мои икры и бедра больше не ноют, как раньше, а мои рубашки и штаны стали мне коротковаты – я вырос.

Вырос, загрубел, изменился… Может быть, и моё сердце загрубело, оно сжилось с катастрофами и стало неспособно испытывать глубокую скорбь…

Тот мальчик, каким я был ещё восемнадцать месяцев назад – совершенно растерянный в метро, в поезде, который уносил его в Дакс, – уже не я сегодняшний. Тот ребёнок навсегда заблудился в лесной чаще, на провансальской дороге, в коридорах отеля в Ницце, каждый день нашего побега какая-то его часть терялась…

Глядя, как Розетта готовит яйца вкрутую и произносит слова, которых я не слышу, я спрашиваю себя, а ребёнок ли я ещё… Мне кажется, меня больше не соблазнят ни костяшки, ни даже шарики, разве что мяч погонять я ещё соглашусь… И однако же, это игры моих сверстников, и если мне ещё нет и двенадцати, то мне должно хотеться того же… но нет. До сих пор я думал, что смогу выйти из этой войны невредимым, но тут-то и могла заключаться ошибка. Мою жизнь они не забрали, но, может быть, сделали нечто похуже – забрали моё детство, убив во мне ребёнка, которым я мог бы быть… Возможно, что к моменту ареста папы я уже покрылся коркой и озлобился, ведь я даже не заплакал. А год назад сама мысль о чём-то подобном была бы мне невыносима.

Завтра я буду в Экс-ле-Бене. Если что-то не заладится, мы пойдём в другое место, дальше, на восток, на запад, на юг, куда угодно. Мне всё равно. Мне плевать.

Может быть, где-то в глубине души я уже перестал цепляться за жизнь. Просто-напросто механизм запущен, и эта игра продолжается – по правилам, добыче полагается убегать от охотника, а я ещё могу бежать и сделаю всё, чтобы не доставить им удовольствия поймать меня. За окном исчезают унылые, поблёкшие зимние поля и безрадостные хмурые луга: я уже мысленно вижу горные вершины, покрытые