В 1943 году человеческая жизнь чаще всего зависела от сущей малости, а наша так и вовсе держалась на волоске: нас спасло лишь то, что мы попали в «Эксельсиор», когда еженедельный эшелон был уже укомплектован, а страсть немцев к бюрократии заставила их завести на нас отдельное дело. Так повезло далеко не всем.

Из гестапо нас забирал кюре, он держал каждого из нас за руку. Когда твидовый пиджак подписал документ об освобождении, священник забрал бумагу с видом человека, которому её уже давно были обязаны выдать, и не сказал «спасибо». В этом даже был лёгкий намёк на раздражение, как бы говоривший: «Долго же вы раскачивались».

Прежде чем выйти из кабинета, он сделал прощальный кивок и сказал нам:

– Морис, Жозеф, попрощайтесь с мсье.

Мы сказали хором:

– До свидания, мсье.

Он молча смотрел, как мы уходим, так что переводчику даже не пришлось ничего переводить.

На улице меня ослепили солнце и ветер с моря. Я подскочил от неожиданности: перед отелем нас ждал грузовичок, на котором мы приехали в Ниццу. За рулем сидел Сюбинаги, он обнял нас обоих, совершенно счастливый.

– Ну всё, едем, возвращаемся в «Новую жатву», хватит уже болтаться в городе.

Машина трогается. Оборачиваюсь: часовые у отеля становятся всё меньше, а потом остаются за поворотом. Всё кончено, мы на свободе.

Едем мимо набережных, вот и искрящееся море. Скоро в него опустится солнце. Машина тормозит.

– Я схожу за сигаретами, – говорит Сюбинаги, – в Гольф-Жуан больше не привозят табак, может, тут повезёт.

Мы выходим из машины.

Здесь самое дикое место пляжа, а галька крупнее и грубее, чем в других местах. С трудом пробираюсь по ней на своих деревянных подошвах. Но чем ближе к морю, тем более мелкими и плоскими становятся камушки, постепенно превращаясь в скользкое месиво, которое прячется в морской пене.

Пока я вожусь со своими шнурками, Морис уже стягивает носки. Но наконец-то и я стою босыми ногами в воде, которая струйками перетекает у меня между пальцев.

Мы идём вперёд вместе. Сначала вода кажется холодной, но это приятно. Море ровное и неподвижное, словно огромная лужа масла, которое заходящее солнце окрашивает в красный цвет. На пляже сидят чайки. Вдруг они разом срываются с места, проносятся прямо у нас над головами и взмывают над морем, паря в потоках ветра.

Мы уже по колено в воде, пора остановиться. Небо пронзительно-голубое. Мы просто стоим там и молчим.

Я ни о чём не думаю, моя голова пуста, я лишь знаю, что буду жить, что я свободен, как эти чайки.

За нашими спинами, облокотившись на парапет, стоит Сюбинаги и смотрит на нас.

Жерар появляется у двери в кухню. Он всё так же безупречен, каждую ночь убирает свои шорты под матрац, чтобы на них сохранялась стрелка.

– Жо, к телефону.

Отодвигаю свою фасоль – я вынул из неё столько нитевидных прожилок, что ими можно было бы шить лет десять – и бегу через лагерь к кабинету директора. Сюбинаги говорит по телефону и протягивает мне трубку, как только я появляюсь.

– Это твой отец.

Изо всех сил прижимаю трубку к уху, пока он выходит и закрывает дверь на ключ с той стороны.

– Алло, папа?

Видимо, мой голос дрогнул, так как он не узнал меня.

– Это ты, Жозеф?

– Да. Как ты?

– Очень хорошо, очень-очень хорошо. Мама тоже. Я рад, что вы оба в лагере.

– Я тоже.

Я слышу, что он взволнован, его голос немного дрожит. Он добавляет:

– Вы большие молодцы, что справились! Мы, конечно, перепугались, когда увидели Мориса, но я знал, что всё образуется.

Судя по тому, какое облегчение звучит в папином голосе, он не так уж сильно был уверен в этом.

– Ты сильно испугался?

– Нет…то есть не очень, я там ещё заболел, но уже совсем выздоровел. А как Анри и Альбер?

– С ними тоже всё хорошо, я часто получаю от них весточки. Нам везёт, что и говорить.

– Да, надеюсь, что так.

– Послушай, мне надо идти домой, а то мама начнёт волноваться, ты же её знаешь… Поцелуй от меня Мориса, и тебя я тоже крепко целую. Теперь мы уже скоро увидимся.

– Да, папа.

– До свидания, Жо, и…будь умницей…

Если он говорит мне: «Будь умницей», значит, больше не знает, что сказать, и мне страшно, что я сейчас зареву прямо в трубку.

– До свидания, папа, до скорого.

Щелчок. Он повесил трубку.

Какая досада, что Морис сегодня не в лагере – он работает на ферме в трех километрах отсюда. Снова принимаюсь за свою фасоль. Жизнь в лагере уже не та. Тести забрала какая-то из его тётушек, и я остался без друга. И потом, после той ночной облавы гестапо атмосфера уже не такая доверительная. А ещё нас стало меньше, некоторые уехали. Говорят, что один из самых старших ребят записался в милицию[48]. Вечерами мы уже не сидим так долго вместе, между нами воцарилось недоверие. Но даже в таком виде этот лагерь – рай для меня: как же чудесно, когда можно ходить, куда хочется, и, конечно, дышать свежим воздухом. Дни становятся короче, надвигается зима. Ещё одна военная зима.

– А война скоро кончится, мсье Сюбинаги?

Он смеётся и подводит черту под последними цифрами в столбике. Закрывает конторскую книгу и говорит уверенно:

– Через три месяца. Готов держать пари, что не дольше.

Я считаю, что он чересчур оптимистичен: лично мне кажется, что война пришла навсегда, она стала нашей жизнью, и теперь уже можно и не убегать от неё, ведь она повсюду. Шёпотом друг другу передаются названия, вызывающие в моём воображении экзотические пейзажи: Гуадалканал, Манила, Монте-Кассино, Бенгази. Я представляю себе кокосовые пальмы, минареты, снег, пагоды, монастыри высоко в горах, за морями, на небесах – весь мир охвачен войной, а дни идут и идут… Скоро две недели как мы вернулись из «Эксельсиора».

Я на борту прогулочного кораблика, который сейчас отправится к замку Иф. Капитан всё более нещадно трясёт меня за плечо – я вижу, как поблёскивает морской якорь на его фуражке. Но, главное, откуда ему знать, как меня зовут?

– Жо. Жо.

Этот тип начинает выводить меня из себя. Надо удрать от него, ещё глубже зарыться в тепло, ещё…

– Жо!

На этот раз я проснулся. Кружок фонарика слепит мне глаза. Сейчас глубокая ночь.

– Быстро одевайся и не шуми…

Что происходит? Остальные ребята