не хватило. Мой взгляд был прикован к низкой стенке, которая отделяла площадку, где были мы, от дома напротив.

Она едва ли достигала полуметра в высоту. Перемахнуть через неё, и мы на свободе. Я посмотрел на Мориса. Он тоже учащённо дышал. Надо быстро что-то решать – у нас всего несколько минут. Там, на соседней площадке, мы скатимся кубарем по лестницам и окажемся на противоположной улице; наконец-то будет покончено с ожиданием, фальшивыми документами, допросами и тревогой, от которой покрываешься липким потом. За этой полуметровой преградой смерть навсегда отступит от нас.

Заговорить я не решился: Морис был напряжён, как тетива лука. Я взял второй помидор и пристроил его рядом с первым. Морис тоже взял помидор, но опускать его в корзину не стал.

– Ходу, – прошептал он.

Я встаю, по мне пробегает дрожь, надо сделать всего четыре шага. Мне видна тень от стены, лежащая на земле чёткой чернильной линией, которую словно провели по линейке. Может быть, это солнце переместилось, но внизу этой темной линии выделяется какая-то выпуклость – там что-то мелькает и пропадает из виду.

Наклоняюсь и делаю вид, что подбираю насекомое. Вряд ли наш соглядатай говорит по-французски, но бережёного бог бережёт.

– Ай, улетела!

Морис уже наполнил помидорами половину корзины.

– Ну и дурак ты. Думаешь, сможешь поймать бабочку голыми руками?

Помогаю ему с последними помидорами, и мы пускаемся в обратный путь.

Прежде чем спуститься по лестнице, я подскакиваю как пружина, оборачиваюсь в воздухе и приземляюсь на площадку.

– Вот зараза, опять не поймал.

Человек исчез – я мельком видел, как он отступил, унеся за собой и чёрный кружок, который отбрасывал ствол его пулемёта.

Когда мы входим, один из младших поваров оборачивается и смотрит, как мы водружаем корзину на стол.

– Что вам тут надо?

– Вы же просили принести помидоры.

Он мгновение изумлённо смотрит на нас, а потом резко отворачивается.

– Хорошо, оставьте их там. Вы нам больше не нужны.

Его удивление не ускользнуло от меня. Оно станет мне ещё понятнее, когда я пойму, что в трёх следующих трапезах – сегодняшнем ужине и завтрашних обеде и ужине – не окажется ни малейших следов помидоров. Морис был абсолютно прав, этот новый шеф «Эксельсиора» – страшный человек. Вдруг нас ждут и другие ловушки?

Кюре из церкви Ла Бюффа пришёл через три дня. Он присел на стул, любезно принесённый одним из эсэсовцев, что было весьма редким для этих стен знаком уважения. Но других знаков не последовало. Кюре просидел на своём стуле три часа, не шевелясь и не говоря ни слова. К концу третьего часа ему сообщили, что сегодня его принять не смогут.

Он встал и пальцем поманил переводчика, проходившего в этот момент по коридору. Мягким размеренным голосом он сказал ему, что отлично понимает, насколько гестапо сейчас загружено, вернее сказать, перегружено работой, и посему он придёт завтра к семи утра и будет ждать до закрытия, а то и до победы Третьего рейха, если понадобится, так как не может допустить, чтобы нацистские административные службы допустили серьёзную ошибку, от которой пострадают двое детей. Он также позволил себе добавить, что господин архиепископ проинформирован о его ходатайстве и решительно настроен поддержать его в самых высоких инстанциях и даже в Берлине, если в том возникнет нужда.

Пока он говорил, небольшая группа эсэсовцев собралась вокруг него. Когда славный кюре позже рассказывал нам эту историю, он добавил: «После того, как я закончил разглагольствовать, они уставились на меня, и я еле удержался от того, чтобы не благословить их». В лице этого кюре нам попался самый упрямый, весёлый и несгибаемый спаситель евреев от нацистов, какого только можно было найти в департаменте Приморские Альпы.

На следующий день не успела ещё открыться дверь отеля, а дневные часовые – заступить на смену, как наш кюре возник перед дежурным солдатом в холле «Эксельсиора». Он дружески кивнул часовому, просеменил к лестнице, завладел стулом, пробормотал двум эсэсовцам, игравшим в карты: «Прошу, не обращайте на меня внимания…», и устроился напротив кабинета. В этот раз он захватил с собой молитвенник, и по одному его виду становилось ясно, что легче будет передвинуть с места Монблан, чем только предположить, будто этот человек способен хоть на миллиметр отклониться от своей цели.

Каждый раз, когда переводчик, служащий или ещё кто-то проходил по коридору, им надо было слегка огибать сидящего перед дверью кюре.

В полдень его всё ещё не приняли.

В пять минут первого кюре запустил руку в глубокий карман своей сутаны и вытащил оттуда аккуратно сложенный конверт из бумаги. Внутри находились два ломтя хлеба и кусок мортаделлы. Он с аппетитом съел свой сэндвич, аккуратно сложил бумагу, убрал её в карман и положил в рот аптечный леденец, который, видимо, заменял ему десерт. Поскольку немецкий жандарм метрах в десяти от него с возмущением смотрел на это безобразие, он встал и обратился к нему на грамматически правильном немецком, слегка подпорченном сильным южным акцентом:

– Прошу прощения за беспокойство, солдат, но не будете ли вы так любезны принести мне стакан воды?

После этого случая кюре быстро стал развлечением для служащих, что внушило некоторые опасения руководству. Поэтому в два часа дня его приняли первым. Встреча была короткой и сухой, но учтивой.

Он вернулся на следующий день, и на этот раз стул ему не понадобился. Его сразу же провели в кабинет. Кроме требуемых документов кюре принёс ещё и наши свидетельства о крещении и письмо, написанное лично архиепископом, который уточнял, что эти два свидетельства были выданы в соборе Алжира, города, где мы появились на свет, но хранились у него, так как без них было бы невозможно провести таинство причастия, которое, как он подтверждал, состоялось в церкви Ла Бюффа в указанную дату. Ввиду чего он просил о нашем немедленном освобождении и заявлял о своей готовности, буде этих доказательств окажется недостаточно, явиться в штаб-квартиру гестапо для личной беседы.

Судя по всему, гестапо совсем не желало вступать в открытый конфликт с епископатом. Причины этого даже сегодня не до конца ясны, но об одной из них всё же можно догадаться. Даже в эти годы, когда во Франции оставалось так мало мужчин, пищи и сырья, даже тогда, когда французских рабочих увозили на немецкие заводы, политика европейского сотрудничества не прекращалась. Не стоило ссориться с французской Церковью и её многочисленными прихожанами только ради того, чтобы отправить двух детей в газовую камеру. Чтобы не дискредитировать свою политику нейтралитета по