как могло быть иначе, если Франсуазе было уже чуть больше четырнадцати, а мне едва исполнилось двенадцать?

Как можно рассказать о чём-то, у чего нет никакой событийной канвы? Я просто ощущал – в магазине, в своей комнате, на дорогах – присутствие этой белокурой улыбающейся девочки, образ которой нигде не желал меня покидать. Чаще всего мы, конечно, виделись за столом, и если всё припомнить, то она удивительно мало разговаривала со мной: «Здравствуй, Жозеф», «До свидания, Жозеф», «Жозеф, ты не мог бы сходить к бакалейщику, в булочную, на ферму»… Зимой она носила большие небелёные шерстяные шапки с помпоном, который ниспадал и колыхался рядом с её щекой. На щеках у неё был розовый-розовый румянец, как у детей с рекламных плакатов горнолыжных курортов. Когда мне надо было ответить Франсуазе Мансёлье, я, заложник своих двенадцати лет, терял всякую способность связать два слова. Мне было ясно, что она никогда не полюбит меня, что два года разницы непреодолимы, ведь она уже девушка, а я ещё мальчишка.

А потом, я с самого начала слишком сильно подмочил себе репутацию в этом семействе, чтобы надеяться когда-нибудь жениться на Франсуазе. Я пришёл в Р. в субботу, после двух дней, проведённых в Экс-ле-Бене. Альбер, Анри и мама, которая добралась до них раньше нас, конечно, обрадовались нам, но оставаться впятером было слишком опасно. Поэтому Морис уехал в Р., где друг Альбера, владелец гостиницы «Дю Коммерс», взял его на работу. Через несколько дней брат узнал, что в книжном магазине Мансёлье ищут курьера, и я отправился туда же. Меня приняли на работу сразу же, но уже назавтра, в воскресенье, Амбруаз Мансёлье, облачённый в свой тёмный костюм, который предназначался лишь для 11 ноября[54] и воскресных месс, положил свою тяжёлую руку мне на плечо.

– Мальчик мой, – сказал он, – ты спишь под моей крышей, ешь и работаешь в моём доме, а значит, ты – часть моей семьи. Ты с этим согласен?

– Да, мсье Мансёлье.

Я совершенно не понимал, к чему он клонит, и принял эти слова за вступление к одной из тех речей, которыми он потчевал своих близких и которые сводились к вариациям на тему лозунга «Труд, семья, отечество»[55], с неизбежным выводом во славу правительства Виши и его бесспорного лидера Филиппа Петена.

Однако в тот день речь шла не об этом.

– А если ты член семьи, то должен разделять с нами все наши привычки, самая важная из которых, как ты скоро поймёшь, – каждое воскресенье в четверть одиннадцатого посещать службу в церкви. Одевайся скорее.

Я быстро осознал всю комичность ситуации, но три вещи заставили меня повиноваться: во-первых, такому человеку, как Амбруаз Мансёлье, не говорят «нет», во-вторых, мне хотелось посмотреть на католическую службу, и, наконец, я смогу провести почти час в опьяняющей близости румяной красавицы Франсуазы.

В мгновение ока я надел пальто, купленное в Экс-ле-Бене, и вскоре очутился в церкви, стоящим на коленях на скамеечке рядом с Амбруазом, который встать на колени не мог, – они у него не гнулись, и его в высшей степени набожной женой. Моя любимая была прямо передо мной, что позволяло любоваться ее белокурым затылком и округлыми икрами. Я добросовестно преклонял колени и крестился, беря пример с верующих, и чувствовал, как начинаю задрёмывать, когда вдруг раздались звуки органа и толпа встала.

Продолжение я предпочитаю рассказать вам в настоящем времени – мне кажется, это сделает моё приключение более безобидным и лишит его того ореола сакральности, который событиям придаёт время прошедшее. Ведь настоящее время не таит в себе никакого подвоха – это время, когда мы простодушно проживаем вещи такими, какими они являются нам, в своей новизне и жизненности. Это время детства, а я и был тогда ребёнком.

Витражи горят красным, утренний свет отбрасывает на каменные плиты пола алые силуэты святых, которые словно истекают кровью, лёжа на земле.

Медленно иду к выходу вместе с толпой прихожан, уже не заботящихся о том, чтобы говорить потише. Постепенно ряды стульев пустеют, и пока органы ещё звучат, служки убирают со стола, будто в ресторане. Органная музыка мне нравится, она кажется мне исполинской тяжёлой конницей. Миллиарды повозок с литыми колесами будто проносятся где-то над нашими головами, им вторит эхо, а потом всё начинает стихать, как умирающий вдалеке гром, – это же настоящий театр.

Мы выходим последними – кажется, людской поток никогда не иссякнет. Рядом с дверью образовался затор. Франсуаза идёт позади меня. В приглушённом гомоне я угадываю её лёгкие, почти скользящие шаги.

Вдруг стоящая впереди крепкая дама в чёрном опускает руку в подобие раковины, прикреплённой к столбу, оборачивается, смотрит на меня и протягивает мне два сложенных вместе пальца, напоминающих сосиски. Я удивлен: мы незнакомы. Она, должно быть, видела меня как-то за работой – может быть, это одна из трехсот подписчиков, которым я развожу газету по утрам. В любом случае, она-то меня явно знает.

Я тепло пожимаю ей руку.

– Здравствуйте, мадам.

Почему Франсуаза хихикает? Почему папаша Мансёлье обернулся и судорожно сдвигает брови? А стоящий тут же высокий, как жердь, тип – вероятно, муж крупной дамы, – так и вовсе прыскает со смеху. Мне ясно, что я сказал что-то не то, но самая большая трагедия – это Франсуаза. Никогда больше она не сможет воспринимать меня всерьёз: как можно выйти замуж за кого-то, кто здоровается с женщиной, подающей ему святую воду? Чтобы загладить такой промах, нужно было бы совершить некий совершенно чудесный поступок, что-то грандиозное, невиданное: единолично выиграть войну, спасти Франсуазу из горящего дома или с тонущего корабля… Но как спасти кого-то от кораблекрушения в Верхней Савойе[56]? Тогда пусть от лавины! Увы, снег, лежащий на вершинах гор, сюда никогда не сходит; поэтому я должен смириться с тем, что я недостоин Франсуазы и ей никогда не быть моей женой. Это ужасно.

Другое воскресенье, обед после мессы. Мадам Мансёлье надела фартук и тапочки с помпонами и крутится у плиты. Франсуаза вынимает из буфета фаянсовые тарелки, издающие негромкий звон. На дне и по краям эти тарелки были украшены голубенькими цветами. Когда суп бывал не очень густым, мне всегда мерещилось, что они вот-вот всплывут и я смогу выловить их ложкой – это был бы суп из герани.

Мансёлье усаживается в кресло. Он читает толстые книги в плотных переплётах; их названия и имена авторов отливают золотом. Это книги, написанные генералами и полковниками. Время от времени он издаёт удовлетворённое ржание, и тогда