С улицы нас не видно. Скомканный конверт перекочёвывает из его кармана в мою сумку. Сверху человек бросает газету, которую держал в руках.

Милиция входит.

Глядя в сторону, он говорит мне сквозь зубы:

– Отдай мсье Жану. Из «Белой лошади».

Рукой он подталкивает меня к двери. В проходе я натыкаюсь на двух человек, одетых в чёрное и перетянутых портупеями. У них загорелые лица, из-под надвинутых беретов толком не видно их глаз.

– Поднял руки, быстро.

Тот, что худее, прыгает с быстротой кошки, он сильно на взводе. Бедром он смахивает на пол графин, а ствол его автомата чертит зигзаги в воздухе. Патрон открывает рот, и я вижу, как загорелая рука хватает его за ворот рубашки и толкает к прилавку.

Второй милиционер смотрит на меня и знаком велит мне уйти.

– Топай отсюда, парень.

Прохожу между ними, зажав сумку под мышкой. У меня там сейчас настоящая бомба, но они не всегда взрываются.

Я на улице. На площади полно мужчин в чёрном. Забираю велик с тротуара и трогаюсь с места. Кто бы стал обращать внимание на маленького разносчика газет? Пока я кручу педали, в голове проносятся разные мысли. Кто этот невысокий человек в велюровом костюме?

На углу площади оборачиваюсь – он там, между двух милиционеров, с руками, заведёнными за голову. Они далеко, и может быть, это лишь блики солнца, но мне кажется, что он улыбается, и улыбается именно мне.

Теперь в «Белую лошадь», быстро.

Я знаю это кафе, каждое утро просовываю газету им под дверь.

В это время дня клиентов мало. Когда я вхожу, Мариза, официантка, смотрит на меня удивлённо и перестаёт натирать стол.

– Что тебе тут нужно?

– Я ищу мсье Жана.

Замечаю, что она вздрогнула. Впрочем, вид у неё встревоженный – они, должно быть, видели, как проезжали милицейские грузовики, а это не может предвещать ничего хорошего.

Мариза облизывает губы.

– Зачем он тебе?

– Мне надо его увидеть, меня просили ему что-то передать.

Она колеблется. Трое крестьян позади нас стучат картами по зелёной клеёнке, которой накрыт стол.

– Иди за мной.

Я так и делаю. Она ведёт меня через кухню и двор и стучит в дверь гаража. Делает она это как-то странно: быстро и дробно, словно лошадь идёт галопом, а потом, через довольно большой промежуток, ещё раз…

Дверь бесшумно отворяется. За ней стоит мужчина в охотничьих сапогах, немного похожий на моего брата Анри. Он молча смотрит на нас.

Мариза указывает на меня:

– Это разносчик газет, он хочет поговорить с мсье Жаном.

– Что ты хочешь ему сказать?

В его голосе проскальзывают ледяные нотки. Мне приходит в голову, что этому человеку лучше быть другом, чем врагом.

– Один посетитель из гостиницы «Дю Коммерс» просил меня передать ему кое-что.

На лице его вдруг проступает интерес, и он делает пару шагов вперёд.

– Опиши его.

– Низкого роста, в вельветовом костюме, его только что схватили милиционеры.

Человек кладёт мне на плечи обе руки – это похоже на ласковые тиски.

– Покажи, что ты должен передать, – говорит он.

– Не могу, тот человек сказал, что это для мсье Жана…

Мариза толкает меня локтем.

– Давай-давай, – говорит она, – это мсье Жан и есть.

Он смотрит на меня, и я протягиваю ему конверт.

Разорвав его, он вытаскивает какую-то бумагу, на которой я даже не пытаюсь ничего разобрать, – мне ясно, что нельзя совать нос в их дела.

Жан читает, убирает письмо в карман и ерошит мне волосы.

– А ты молодец, шкет, – говорит он, – связь будем держать через Маризу. Когда ты мне понадобишься, она даст тебе знать. А теперь скорей возвращайся к себе.

Так я попал в Сопротивление.

Должен честно сказать, что это был мой единственный и очень скромный вклад в борьбу за Свободную Францию. Я с нетерпением ждал, когда Мариза подаст мне знак, и частенько проезжал мимо «Белой лошади», но официантка только вытирала свои стаканы и даже бровью не вела. Сейчас я думаю, что они, конечно, сочли меня слишком юным, не говоря уже о том, что их должна была крайне настораживать моя близость к Амбруазу Мансёлье. Что касается этого последнего, то он уже больше не выходил на улицу и перестал слушать радио.

6 июня, день высадки союзников[65], безусловно, стал для старого петениста самым длинным и самым драматичным днём в году: его исконный враг[66] попирал своей пятой нормандские пляжи, а полчища негров, нью-йоркских евреев и английских рабочих-коммунистов, напяливших каски, брали штурмом его милую Францию, эту колыбель христианского Запада. Звук его трости раздавался в коридорах, а жена больше не спускалась в магазин – там произошло несколько стычек с клиентами, ясно говоривших о том, что настроения изменились.

Однажды после обеда, когда я распаковывал коробку со свежими книгами, вошёл сын булочника. Он купил газету и, протягивая мелочь, кивнул в сторону витрины, где была торжественно выставлена книга с цветными фотографиями, прославлявшая маршала.

– Почём она?

У меня перехватило дыхание, так как я его немного знал, он водил дружбу с Морисом и, по слухам, помогал партизанам, снабжая их мукой и хлебом. Мадам Мансёлье сделала вид, что роется в счетах.

– Сорок франков.

– Я её беру. Но забирать с собой не буду, оставьте её стоять на витрине. Это ведь вас не затруднит?

В крайнем изумлении хозяйка пробормотала, что неудобств не видит, но не очень понимает, зачем он покупает книгу, раз не собирается её читать.

Но она довольно быстро это поняла.

Мурон-младший взял этикетку, лежавшую на кассе, и красным карандашом написал на ней красивыми печатными буквами: ПРОДАНО.

Затем он приклеил её на обложку, прямо на галстук Петена, отца нации и спасителя нашей страны.

Она позеленела и сказала:

– Я лучше отложу её для вас, я не могу держать на витрине проданную книгу.

Это было сказано довольно сухо, и Мурон зыркнул на неё.

– Тогда я не буду её брать, нет смысла выбрасывать сорок франков – через несколько недель она и так у меня окажется.

Он открыл дверь и, прежде чем хлопнуть ею за собой, крикнул:

– Скоро увидимся, мадам Мансёлье.

С этих пор я почти всё делал в книжном сам. К счастью, покупатели нас не осаждали – в 1944-м книгочеев в Р. не наблюдалось. Кроме газеты да ещё иллюстрированных журналов для детей, которые я проглатывал за один присест и охапками носил брату, в неделю продавалось едва ли книги три.

Я также должен