身是菩提樹, Тело есть древо Бодхи,

心為明鏡台。 Сердце подобно чистому зеркалу.

時時勤拂拭, Следует часто протирать его

勿使惹塵埃。 И не допускать попадания пыли.

Хуэйнэн (638–713), безвестная фигура в храме, ответил на это стихотворение другим. На самом деле Хуэйнэн не умел ни читать, ни писать, поэтому ему пришлось попросить кого-то другого сделать это за него. (Это одна из особенностей практики дзен-буддизма, где грамотность не считается важной добродетелью.) Стихотворение заслужило одобрение Хунжэня, и Хуэйнэн стал шестым патриархом дзен-буддизма. Чистое зеркало есть разум, которого дзен-буддизм стремится достичь:

菩提本非樹, Бодхи – это не древо,

明鏡亦非台, Чистое зеркало – не зеркало.

本來無一物, Нет ни единой вещи,

何處惹塵埃。 Откуда возьмется пыль?

Лиотар, однако, трансформирует чистое зеркало в вопрос о письме, а следовательно, и в вопрос о логосе. Здесь мы сталкиваемся с другим значением субстанции: поддержка, или hypokeimenon. Вопрос в следующем: может ли сущее быть, не будучи переносимым hypokeimenon’ом? Или, как спросил Лиотар в первом тексте, который воспроизводится в «Нечеловеческом», «Может ли мысль существовать без тела?». Способен ли логос содействовать анамнезу, который им не записан? Иными словами, может ли логос, а здесь техно-логос, не детерминировать анамнез, а позволить ему прийти недетерминированным путем? Лиотар, таким образом, надеется преодолеть логос через логос, точно так же как Ницше и Ниситани стремились преодолеть нигилизм через нигилизм. Эту логику демонстрирует другой схожий отрывок из учения Догэна: мастер дзен учит «мыслить о немышлении. Как мыслить о немышлении? Не-мысля. Это важнейшее искусство дзадзен» (Дзадзен или цо-чань [tso-ch’an] буквально означает «сидячий дзен» и является техникой медитации)[516]. Оппозиция, создаваемая здесь Догэном, есть оппозиция между мышлением и немышлением. Это чистое отрицание, так как мышление не может быть немышлением, а немышление не может быть мышлением. Но, по Догэну, между мышлением (shiryō) и немышлением (fushiryō) есть третий путь, который является не-мышлением (hishiryō), отрицающим как мышление, так и немышление через привацию мышления. По Лиотару, эта привация логоса ведет в сферу, которая не вписана и не может быть вписана в логос. Лиотар сам придерживается этой логики, когда в ходе выступления на коллоквиуме в связи с открытием выставки художницы Брахи Лихтенберг Эттингер, позднее опубликованного под названием «Анамнез видимого», описывает ее работу фразой: «Я помню, что я больше не помню»[517]. Мы могли бы сказать, что это двойное послание является логикой анамнеза: возможен ли не-логос благодаря отрицанию логоса внутри логоса? В последнем абзаце «Логоса и технэ, или телеграфии» Лиотар ставит вопрос, который мы приводили во Введении:

[В]озможен ли переход, станет ли он возможен благодаря новому режиму записи и запоминания, характерному для новых технологий? Не внедряют ли они синтезы, которые проникают в душу еще глубже, чем любая прежняя технология?[518]

Таким образом, Лиотар спрашивает, могут ли эти новые технологии открыть какие-то новые, неизвестные возможности; или, напротив, новые технологии способствуют только синтезу, становящемуся всё более эффективным и доминирующим, то есть автоматизации. Этот вопрос был задан философам письма, или [философам] мнемотехники. Логос сталкивается с чистым зеркалом, чтобы подумать, возможно ли реализовать чистое зеркало с помощью техно-логоса.

Как уже было сказано, ретроспективно мы могли бы задаться вопросом о том, не очень ли похож анамнез, упоминаемый здесь Лиотаром, на предложенную Ниситани пустоту. Действительно, они происходят из одной и той же традиции, если не от одного и того же мастера дзен. Лиотар хочет преодолеть европейский модерн через анамнез, который, как он знает, лежит в основе восточноазиатского мышления. Однако он, вероятно, не осознавал, что этот же анамнез был и самой большой слабостью такого мышления, когда дело касалось его противостояния модернизации. Более того, лиотаровский анализ еще не затрагивает реальной проблемы – исторической, техно-логической и гео-политической. Лиотар надеется, что «чистое зеркало» может свести на нет тенденцию к тотализации системы, тем самым обеспечив выход из системы как постава; может противостоять гегемонии индустриализации памяти, отклоняясь от характерной для такой гегемонии оси времени, которое он называет «общим»[519]. В этом смысле он надеется, что постмодерн сможет впитать немодерн и использовать его в качестве концептуального инструмента для преодоления модерна. Однако необходимо проблематизировать простую оппозицию немодерна и модерна; а постмодерн, коль скоро он хочет быть глобальным, а не сугубо европейским проектом, должен переопределить себя как Aufhebung, который стремится разрешить несовместимость между различными онтологиями, различными эпистемами.

Давайте скажем несколько слов об этой глобальной оси времени, которая стала доминирующей благодаря глобализации. Выше я уже намекал на то, что следует отойти от визуального образа земного шара, поскольку он несет в себе вопрос о включении и исключении. Понятие космоса как «дома» и сферы восходит к античной европейской космологии; «стимулирующий образ всеобъемлющей сферы», олицетворяемый моделью Птолемея, которая, как справедливо заявил Петер Слотердайк, дожила «до XX века»[520]. В противовес образу земного шара Слотердайк предлагает теорию пены, называемую им «поликосмологией». Нас может привлечь новая визуальная, пространственная форма пузырей, которую Слотердайк берет за основу «дискретной теории существования»[521]. Однако обзор недавних комментариев Слотердайка о политике в отношении беженцев побуждает спросить, не прячется ли в этих автономных пузырях кажущаяся фашистской тенденция к исключению: в интервью немецкому политическому журналу Cicero за январь 2016 года Слотердайк раскритиковал политику Ангелы Меркель в отношении беженцев, заявив, что «мы не научились славить (Lob) границы» и что «европейцы рано или поздно разработают эффективную общую пограничную политику. В долгосрочной перспективе преобладает территориальный императив. В конце концов, нет никакого морального долга саморазрушения»[522]. Разве соучастия пузырей не являются тем, что лишь подтверждает несводимость границ? И разве их привлекательность не оставляет нас в ловушке вопроса о территории и включении/исключении?

Реальная опасность глобализации представляется двоякой: во-первых, она заключается в подчинении чистой детерминации времени и становления технологиями, как было показано выше, и, во-вторых, в попытках преодолеть модерн, которые слишком легко превращаются в фашистские и фанатичные движения против «разукорененных народов». Мы разберемся с первым пунктом здесь, а второй пункт рассмотрим в следующем параграфе.

Ближе к концу «Жеста и речи» Леруа-Гуран поднял проблему ритма, возникающую в связи с эффектом синхронизации технических систем: «Индивиды сегодня проникнуты и обусловлены ритмичностью, которая достигла стадии почти полной механичности (в противовес гуманизации)»[523]. Предложение перейти от пространственной метафоры к темпоральному опыту есть призыв переосмыслить ритмы, которые пребывают в процессе синхронизации и становления гомогенными, вслед за триумфом глобальных технических систем, которые существуют во всех областях нашей повседневности и пересекают все территории: телекоммуникации, логистики, финансов и т. д. Именно