Шрифт:
Закладка:
Второй тематической линией внутреннего порядка является, как и прежде, утверждение руководящей роли партии как в экономике, так и в идейно-психологическом плане. Ей посвящен целый ряд небольших повестей и рассказов: «Один день» Г. Троепольского, «Ненастье» Тендрякова, «В том же районе» Валентина Овечкина, «Новый сотрудник» С. Антонова и др.
Наиболее ярка из них повесть М. Ганиной «Первое испытание». Автор талантлив, и порою ему удается пробить кору установившейся рутины, выбросить свежий зеленый росток не социалистического, а подлинного, всечеловеческого реализма. Но заказ давит и его чугунным прессом. Свежие ростки увядают, не успев зацвести. Как ни стараются советские авторы, среди которых немало, безусловно, талантливых, дать живой, полнокровный образ этого нового, порожденного коммунистическим мировоззрением и бытом человека, все их попытки безуспешны. Вместо людей – схемы, трафареты каких-то бездушных роботов, не нарисованные, но вычерченные по указаниям протоколов и постановлений высших партийных органов. Нет мяса, нет крови – одни костяки. Нет любви, нет ненависти, нет жалости и вообще нет никаких общечеловеческих чувств. Перед читателем проходит бесконечная вереница наименований, а не людей. Номенклатура: инженер, пионер, агроном, председатель колхоза, комсомолец, студент, советский врач – заслоняет собой то единственное и безмерное, что содержится под каждым из этих номерных названий, заслоняет человека. Его не видно на страницах «Нового мира»; не только человека современного, «советского», но вообще человека, не видно нигде, за исключением… прекрасной, благоуханной повести М. Пришвина «Корабельная чаща», которую сам автор назвал «повестью-сказкой». И это, действительно, сказка; и сказкой кажется описанное в ней на сером фоне глухих стен социалистической казармы.
Эта повесть – последняя, посмертная сказка, которою закончил свой творческий путь недавно скончавшийся Михаил Михайлович Пришвин. Ее герои – дети, устремившиеся на поиски единственной живой в мире Правды, Правды человеческой, правды Божией, активного, выраженного в действии добра. Пришвин остался в ней верным себе до конца, несмотря даже на некоторые фразы, введенные им явно по требованию заказчиков и столь же явно диссонирующие с общим текстом повести и с ее ритмом. От «Корабельной чащи» веет свежестью и ароматом северного русского леса, жизнь которого Пришвин не только чувствует, но любит всем сердцем, а раз любит – значит, и понимает до глубин. Так же любит он и населяющих зеленую русскую дебрю людей, сердцевину каждого из них, душу его, воздух, которым он дышит. Все персонажи этой повести-сказки глубоко реалистичны, как реалистична и она сама в своей кажущейся сказочности. Быть может, ее маститый автор, работая над ней, видел какие-то отблески и своего давно ушедшего детства. Это предположение невольно наталкивает на сравнение «Корабельной чащи» с «Лихой годиной».
Авторы обоих произведений приблизительно однолетки. И в той, и в другой повести чувствуются закатные тона. Но у Пришвина они нежны, мягки и ласковы, как лучи осеннего солнца, а у Гладкова грязны, слякотны, отталкивающи, как мозглое, серое осеннее ненастье. Почему это так? Где скрыты стимулы того и другого, воздействия автора на читателя? Не сопоставляя и не сравнивая огромный милостью Божьей талант Михаила Пришвина с заурядными литературными способностями Федора Гладкова, поищем причину их различия в ином.
Творчество Пришвина питается чистой ключевой водой, взятой непосредственно из первоначального источника – всеобъемлющей жизни, что и дает ему возможность быть истинным, подлинным реалистом даже в сказочности. Гладков же работает подражательно, игнорируя первоначальный источник – жизненную правду, но черпая из сосудов тех, кого он берет себе, вольно и невольно, в учителя и руководители. Поэтому жизненная правда попадает на страницы его произведений лишь в минимальных дозах, да и то не в собственном его творческом выражении, но пропущенная через фильтры, далеко не всегда чистые сами по себе. Подобный метод литературного творчества никогда и никого не приводил к подлинному реализму.
Заканчивая обзор литературно-художественного отдела журнала «Новый мир» в части его прозы, нельзя пройти мимо переводного романа Говарда Фаста «Подвиг Сакко и Ванцетти», но этот, резко выпадающий из общего колорита журнала роман придется отнести уже к другой теме и к другому разделу журнала.
Эта тема – антиамериканская пропаганда, внушение населению СССР недоверия, ненависти, презрения ко всему американскому: к Соединенным Штатам как государству, к их экономической организации, их социальному строю, их народу, его духовному миру, его культуре, ко всему и в максимальной дозировке. Теме пропаганды этой ненависти «Новый мир» уделяет очень значительное место во всех своих отделах. В литературном, за неимением более свежего и острого материала, редакционной коллегии пришлось извлечь из нафталина давно уже забытый советским населением факт казни в США по суду двух убийц по политическим причинам, канонизированных в свое время коммунистической пропагандой. Роман вялый, чтобы не сказать попросту бездарный, и распространяться о нем не стоит.
Гораздо интереснее очерки Д. Краминова[91] «Американские встречи». Автор этих очерков – один из талантливейших журналистов советской прессы, командированный в США в 1952–1953 гг. в качестве корреспондента «Правды» на VII сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Но это задание было для него второстепенным, первостепенною же целью являлся сбор отрицательного материала всех видов, могущего послужить антиамериканской пропаганде.
Краминов выполнил волю пославших его со всем тщанием и усердием. Он действительно глубоко и детально ознакомился с американской жизнью во всей ее многогранности, собрал достаточно материала, но в привезенном им из США багаже нашлось не так уж много могущего послужить к охаиванию Америки. Поэтому автору в работе над очерками пришлось прибегнуть к явному извращению фактов, к прямой лжи. Нам, живущим в свободном мире и знающим хотя бы из газет разных направлений основные факты общественной и культурной жизни Соединенных Штатов, эта лживость совершенно ясна. Она бьет в глаза. Но так ли воспримет очерки Краминова советский читатель? Можно предположить, что в известной степени и там его лживость будет понята некоторыми читателями, знакомыми с американской нацией хотя бы в лице ее армии, с которой они соприкасались в первых послевоенных годах, но таких будет немного. Большинство же поверит «американским встречам» Д. Краминова, поверит потому, что не имеет возможности их проверить.
Кроме двух упомянутых вещей, антиамериканской пропаганде служит и еще ряд статей, например: Ю. Арбатов – «Кому нужна холодная война», В. Мотылев
