– «Баталык!» – сказал я невольно с нервной усмешкой и вдруг почувствовал, как пол начал качаться у меня под ногами, и сильная дрожь охватила меня всего с головы до ног.

LVI

Как мы возвратились в крепость, или, правильнее говоря, как меня довели или донесли до крепостного лазарета – не помню.

Вероятно, от бессонной ночи под открытым небом, от волнений и, наконец, от потери крови со мной сделалась жестокая кавказская лихорадка.

Помню, в бреду, мне представлялись чаще всего груды окровавленных наваленных тел, ручьи крови и все это сквозь синий пороховой дым.

От острого, кислого запаха этого дыма я не мог избавиться. Он мне чудился везде, точно воздух, осевший, чистый воздух, был пропитан насквозь этим противным запахом пороха и крови.

По ночам мне грезился седой сумасшедший старик, с прыгающими глазами. Он будил меня, прерывал мой сон страшным словом: «Баталык!», которое раздавалось где-то там, в глубине моего больного сердца.

Раз мне представилась Лена. Она сидела со мной, исхудалая, но довольная и смеющаяся. Я со слезами целовал ее руки, и эти слезы бежали из моих глаз даже тогда, когда я проснулся.

Был уже светлый, ясный день. Было поздно. Вошел Семен Иванович и подал мне письмо от Лены.

– Вот вам, может быть, лекарство! – И он отправился с письмами дальше.

Я схватил письмо дрожащими руками, распечатал его и начал читать с жадностью.

Вот что, между прочим, писала мне моя дорогая:

«…Таким образом, следствие кончилось. Бархаевы удовлетворены, и на твоей совести оставлен ложный донос. Я удивляюсь одному, той смелости, ловкости, с которой Бархаевы умели вывернуться из обвиняющих их улик и схоронить все концы в воду. Правда, говорят, что это им порядочно стоило, но ведь их это не разорит. Сколько у Калима Бархаева денег – никто не считал, но говорят, что всю торговлю с Востоком он мог бы вести один на свои миллионы…»

LVII

В письме Лена описывала мне тот загородный дом на даче Бархаевых, где, по всей вероятности, была убита моя бедная мама. Она вместе с Надеждой Степановной пробралась в этот дом благодаря подкупу и стараниям одного чиновника из следственной комиссии.

«Представь себе, – описывала Лена, – низенький дом, обнесенный толстым частоколом, точно острог. Он двухэтажный, но нижний каменный этаж с толстыми стенами и сводами до половины врыт в землю. Весь дом стоит в лесу, и к нему ведет только узенькая малопроезжая дорожка. В верхнем и нижнем этажах – большие залы, точно для каких-то вечеров. В особенности меня поразила одна зала в нижнем этаже. Потолок у нее также сводом, но не знаю почему, наклонен в одну сторону.

Все стены выкрашены зеленой масляной краской. В одной стене небольшая ниша, и в ней как бы маленький жертвенник, покрытый зеленым шелковым чехлом…»

При этом описании у меня закружилась голова. Это была именно та зала, которую я видел во сне.

«Все наши старания, – писала Лена, – узнать, для чего служила эта зала, кончились ничем. Татарину-дворнику мы дали десять рублей; он взял, поблагодарил, но на все наши вопросы, отвечал: бельмем!»

«Господи! – подумал я. – Если бы я был там, я ухватился бы за этот жертвенник, за этого проклятого бельмема, я все бы разузнал, разведал!..»

Но, очевидно, это было только волнение юной крови больного человека. Впоследствии из рассказов Лены я убедился, что она с матерью сделали все, что было в их средствах, и все оказалось безуспешным.

«Нет худа без добра, мой дорогой, – заканчивала Лена. – Я утешаюсь тем, что теперь нам руки развязаны. Мы наконец свободны и на будущей неделе полетим к тебе. Нас пугают осенними дорогами, распутицей, но что же значат дороги, когда хочется ехать? Притом дорога к милому всегда, во всякое время, во всех странах света будет хороша!»

LVIII

Я много думал над этим письмом.

Взятка, следовательно, сделала свое дело. И мы, мы, «великие россияне», как говорил Квашников, пойдем прививать это владычество взятки на вершины Кавказа. Мы развратим нашим хапаньем этих мирных, горных детей, которые живут теперь так патриархально и не знают, что значить подкуп.

И мне опять представился «баталык». Груды тел в мирной Божьей церкви! Кровь! Разбитый иконостас… И обезображенное лицо Того, Кто выгнал из храма продажных торговцев, осквернивших Его своей торговлей!

Какой страшной, дорогой ценой покупается это отвратительное право хищенья, разврата, грабежа!

И мне в первый раз стали тяжелы моя служба и мои товарищи.

А тут кругом шел постоянный пир. Все офицеры после отражения нападения 5 и 6 октября пировали во всю ивановскую. Цимлянское лилось рекой. К нам наехало много офицеров из соседних лагерей и крепостей.

Все толковали о наградах, которые получат защитники крепости.

– А вы, бескорыстный? – острил, обращаясь ко мне, Боровиков, когда я выписался из лазарета. – Как бы ни отличились, все равно… Без выслуги!

Через месяц получились награды. Всем были даны кресты, чины; даже Глушков повесил Анну на шею, а Квашникову дали Георгия в петлицу, что произвело общий ропот.

– Помилуйте, – говорили наши полководцы. – Мальчишка! Явился случайно из соседней крепости… и вдруг! Георгия 4-й степени! Странно!

– Ничего нет странного, господа! – возразил Боровиков. – Я прямо скажу: если бы Квашников не отвоевал вам крепостные пушки и гранаты, то, может быть, теперь мы все были бы изрублены.

– Это верно! – подтвердить Винкель.

И все на этом успокоились.