– Как твои родные?

Я понятия не имел о его родных. И мне, в общем-то, не было до них дела. Но я интуитивно чувствовал, что родные – всегда ключ к открытию даже самой заветной двери.

– Родные? – машинально переспросил он. – Сынишка растет. Уже шахматную школу закончил. Победил в двух соревнованиях.

Кто бы сомневался, глядя на этого сутулого очкарика, что его сын – непременно шахматный гений.

– Здорово! А я так семьей и не обзавелся. Тебе есть чему позавидовать.

И вот тут он наконец дал слабину. Кстати ли некстати? Я еще не мог понять.

– Позавидовать?

Он так дерзко усмехнулся, что его старомодные очки не выдержали и свалились в песок. Вот-вот и их могли бы унести волны серого мутного моря. И я поспешно их поднял. И посмотрел в его близорукие, почти слепые глаза. Слепые, почти слепые глаза ни о чем не говорят. По ним не читают. Особенно, если ты не влюблен в собеседника.

– Моя жена больна раком. Последняя стадия. И я не могу, не могу этого…

И он беспомощно заплакал.

Я все понял. Этих слез и слов было предостаточно для понимания. Лекарство от рака давно изобретено. Но до сих пор является тайной. Чтобы удерживать, нет, чтобы держать на коротком поводке таких, как Аристид. И этот парень пошел на все, чтобы спасти свою жену. Но какой ценой? Ценой чьей-то смерти?.. Впрочем, осуждать я его не имел права…

– Да, Аристид. Я понял, – резко оборвал я разговор, чтобы он не наговорил глупостей. – Сочувствую. Можешь дальше не продолжать. Здесь сантименты не совсем уместны.

– А где они уместны?

– Ну, наверное, уже нигде. Но разве это неправильно? Ведь твоя жена будет скоро здорова. И что еще имеет значение?

Он внимательно посмотрел на меня близорукими глазами. Хотя я так и не понял, как можно внимательно смотреть близорукими глазами…

– Больше ничего не имеет значения.

Тяжелый случай. Этот парень неидейный. Точнее, о чем это я? Он просто по-человечески, по-родственному хочет спасти жену. И все. Значит… Значит, он ненадежный. Я бы поставил его первым в ряд самых ненадежных. И сегодня… Неужели я в очередной раз его подставил? Ну же, ну же, нужно придумать то, чтобы он сказал от сердца, от души. Примерно такое: ему нравится эта мысль! Мысль жить здесь! Учиться здесь! И вернуться туда, где эти мысли и знания пригодятся!.. Но он сам выручил меня:

– А ты, ты зачем здесь?

Он спросил так невинно, что я даже поежился. Хотя, возможно, во всем был виноват холодный воздух от несинего моря.

– Я?

Мои плечи сгорбились и, наверное, со спины я стал похож на Аристида. Но это всего лишь от холода. Всего лишь… Вот и нужная пауза. Для приличия. Хотя я прекрасно знал, что ответить.

– Я врач. Не больше и не меньше – врач. Ты понимаешь, сколько жизней мы можем спасти благодаря этой науке?

– И уничтожить….

– Не говори ерунды. Просто ерунды! Мы и так в своей жизни совершаем ошибки, случайные ошибки! Тебе от этого легче – если они случайные? А тут! Ты подумай, ну подумай, пожалуйста. – Я его уговаривал как ребенка: – Ты подумай! Ну, например, сколько детей, больных церебральным параличом? Скажи, ну вот сколько? Это же для них мука, а не жизнь! А какая мука для их родителей! Если мы можем спасти хоть одного ребенка… Хоть одного… Ну, например, того, кто гениальный шахматист. Или тот, кто гениальный музыкант… Ты просто подумай! Сколько людей на планете! И сколько ненужных людей на планете! Которые сами же страдают от боли. И от своей ненужности. Ты только подумай!.. Идея этого Городка просто гениальна! И насколько гениальна – настолько проста.

– Насколько? Один ребенок?

– Ну да, почти по Достоевскому… Разве не понимаешь!

В эту минуту я и мигал ему, и закатывал глаза и чуть ли не фиги показывал. Знаки. Но он ничего не понял в моих знаках.

– Почти и не по Достоевскому. Совсем уж не по Достоевскому. Он бы выбрал слабых. Для спасения.

– Ну и был бы не прав! Черт с ним, с Достоевским!.. Ты подумай! Ну ладно, неужели тебе, твоим детям хотелось бы жить в обществе инвалидов, умственно отсталых да и прочее! Нет! Ты разве не хотел бы разгуливать по городу свободно! И ни тоски, ни угрызений совести. Кругом приятные и успешные люди!

– Которые лояльны к этому обществу?

О, это уже политика. Нужно выруливать:

– А кто не лоялен к обществу, если оно совершенно?

– Наверное, я. Не из многих – но я.

Все, это провал. Провал, провал. Помоги мне, Бог. Помоги мне, земля. Помоги мне, море. Хочешь, я назову тебя синим?

– Скажи, Гиппократ. – Он вдруг назвал меня по прозвищу, и мне показалось, что потеплело. Даже если море так и не стало синим.

– Да?

– У тебя из родных кто-то остался?

– Мой пес Вражок. И больше никого.

– Судя по кличке, он не из аристократов?

– Угадал. Дворник.

– Он как, принимает этот мир таким, как есть?

– О господи! Он принимает в этом мире только меня. Я его спас – вытащил из-под колес машины. И это его испортило. Он бунтарь! Он… Да он вообще никого не принимает! Кроме меня! Он жаждет совершенства! А его не бывает! Кроме меня… Он…

– Не продолжай. Ты согласишься, чтобы его убили? Чтобы лучше жилось породистым псам? Во имя совершенства животного мира?

Мне хватило секунды для ответа. Мой Вражок ведь ничем не рисковал.

– Да. Конечно. Я бы согласился. Если это нужно для гармоничного мира…

Аристид ушел так же, как и пришел. Сгорбившись. Периодически вытирая очки от морского песка. Эта встреча, действительно, была моим провалом…

Совсем скоро я горько пожалел о своих словах. Позднее я узнал, что мой Вражок умер. Случайно? Уже не важно. А я даже напоследок не смог сказать о нем ничего хорошего. Даже в другом городе, в другой стране, на другой планете. Я его предал! Даже если не хотел этого. Даже если тысячу раз так было нужно. Я его предал…

Тогда я понял, как важны последние слова, которые мы скажем тем, кто уходит. И о тех, кто уходит. Наверное, только эти слова они и заберут с собой. Вот бы прожить так – чтобы ни о ком не сказать дурного слова. И никому. Но это невозможно. Даже если это могло бы искупить любые грехи. Ни одного