которого сильнее бьется сердце.

Он открывает глаза, вглядывается в полумрак. Даже приподнимает голову, чтобы лучше рассмотреть.

Он видит ее и опускает голову на подушку.

Это может быть только она.

Фигура идет к его кровати маленькими, бесшумными шагами. Вьющиеся светлые волосы с рыжеватым оттенком. Светлая кожа. Тонкие губы раскрыты в легкой улыбке.

Он чувствует запах – свежий, чистый. Гвоздика.

Камилла.

Ей двадцать лет. На ней то же платье, что и в день их встречи в Марселе летом 1856 года.

Она садится на край кровати, протягивает к нему руку. Матрас не прогибается под ее весом, не мнется ткань рукава. Но от ее прикосновения тепло, а в ее взгляде – любовь и сочувствие. Голубые глаза озарены светом прощения, которого, как на мгновение кажется Иньяцио, он не заслуживает. Он закрывает глаза. Он понимает, что любовь, настоящая любовь, которая не умирает, идет рука об руку с прощением. Что в каждом из нас есть раскаяние, которое ищет отпущения грехов.

Иньяцио наслаждается этим прикосновением, вдыхает аромат цветов, и болезнь ненадолго отступает.

Он не знает, действительно ли это Камилла или это видение во сне. Но знает, что перестал бояться. Его рана, вина за боль, что он ей причинил, теперь затянулась. И даже чувство вины перед Джованной тает, потому что теперь Иньяцио знает, он понял, что можно любить по-разному, что нужно просто принимать то, что чувствуешь и что тебе дается как дар. Что он, возможно, совершил ошибку, но времени на ее исправление уже нет, и теперь ему нужно всех простить и простить себя.

Он слышит голос Камиллы.

Он не открывает глаз. Отдается ее голосу, голосу памяти, слышит французские слова, произносимые шепотом, они откликаются нежностью в его сердце. Слезы омывают его душу, стекают по щекам. Ему наконец становится покойно.

* * *

Время в Оливуцце как будто замедлило свой бег, и кажется, что оно свернулось клубком в ожидании.

Винченцино забросил уроки игры на скрипке. Он на цыпочках ходит мимо комнаты отца, гувернантка не разрешает туда входить, говорит, «его нельзя беспокоить». Винченцо всего восемь лет, его преследует безотчетный страх. Этот страх проявляется в резких жестах матери, всегда мрачной и отрешенной, всегда с четками в руках, погруженной в свои молитвы. И в словах донны Чиччи, которая умоляет мать поесть и хоть немного отдохнуть.

Единственный, кто уделяет ему внимание, это Иньяцидду, который каждое утро исчезает – идет на завод «Оретеа», или на пьяцца Марина, или еще куда-то, а по вечерам часто бывает в клубе и возвращается поздно, очень поздно. Но и у брата тоже очень обеспокоенное, напряженное лицо, Винченцино это видит.

Он хотел бы спросить, узнать, понять, но не знает, как спросить. Он видит: происходит что-то серьезное, но, как ребенок, не может сложить целостную картину.

Он знает, что брат использует любой предлог, чтобы улизнуть из дома.

Однажды вечером в его комнату заходит гувернантка. Он уже задремал.

Покрасневшие глаза гувернантки – последний кусочек мозаики, складывающейся в его сознании. Потому что в этот момент Винченцо понимает: отец умирает.

Смерть для мальчика – это надгробия в часовне на кладбище Санта-Мария ди Джезу, за которыми, как ему сказали, его бабушка, и дед, и тот брат, который носил то же имя, что и он. Он знает, как ребенок – безотчетно, прямолинейно, – что занял место этого брата. Тот, другой Винченцо для него – образ, фотография, которую мать держит на туалетном столике и смотрит на нее каждый день. Таким он его себе и представляет: бледным, спящим, похожим на фарфоровую куклу, покрытым пылью, обложенным гирляндами шелковых цветов.

Гувернантка помогает Винченцино надеть халат, провожает его в комнату отца. В нос ему бьет затхлый запах, запах пота и страха. У кровати стоит мать, одной рукой держит за руку отца, в другой сжимает платок. Священник в пурпурном облачении убирает елей и молитвенник.

Тело Иньяцио – силуэт под простыней. Кожа, ставшая из-за болезни прозрачной, испещрена сетью голубоватых вен. На комоде у кровати стоит чашка молока с ложкой.

Винченцино высвобождает руку из руки гувернантки, подходит к кровати. Берет руку отца, прижимает к своему лицу, хотя отец всегда стеснялся проявлять нежность.

Рука отца теплая, почти горячая.

– Папа…

Мальчик испуган. Не хватает воздуха, слезы жгут ему горло.

– Винченцо… – шепчет Иньяцио. – Сын мой…

Голос – как ниточка, струйка воздуха, выходящая из горла. Взгляд оживает, в глазах светится нежность. Рука гладит сына по щеке, поднимается выше, гладит по голове. По другую сторону кровати Джованна не может сдержать рыданий.

– Ты будешь, как мой отец. Как он…

Иньяцио смотрит куда-то поверх головы сына, улыбка играет на его губах. Винченцо чувствует, как пальцы брата ложатся на его плечо, сжимают его до боли.

– Иньяцио и Винченцо… – Слова Иньяцио – вздох. Последний. – Так было с самого начала и так будет.

* * *

Когда 17 мая 1891 года в литейный цех «Оретеа» пришла весть о смерти Иньяцио Флорио, рабочие не могли в нее поверить. Они горевали, не стесняясь своих слез, словно умер не хозяин предприятия, а близкий им человек. Служащие и моряки «Генерального пароходства», рабочие, их жены с покрасневшими от слез глазами собрались у завода и пошли к вилле Флорио. Дойдя до ворот парка, толпа почтительно остановилась. К вилле подъезжали все новые и новые кареты: аристократы Палермо, да и всей Сицилии приезжали почтить память сенатора Флорио, но и они – рабочие и матросы – тоже хотели проститься с человеком, который дал им работу, дал им хлеб.

На вилле суетятся слуги, достают из сундуков черные платья, закрывают зеркала и окна. Только одно окно остается открытым – в спальне Иньяцио, чтобы его душа могла улететь, как гласит традиция и как велела донна Чичча. Она долго стоит у постели покойного, застыв, как статуя, как будто все еще говорит с мужчиной, которого любила и будет любить ее Джованна до конца своих дней.

Тело Иньяцио облачено в элегантный черный костюм, сшитый когда-то для светских раутов на Сэвиль-Роу в Лондоне у известного портного Генри Пула. Но кажется, что этот слишком просторный костюм с чужого плеча.

В изножье постели священник вместе с небольшой группой сирот и послушниц из соседнего монастыря бормочет молитвы. В воздухе запах ладана, цветов и свечного воска – такой крепкий, что трудно дышать.

После отпевания донна Чичча проводила до дверей священника и его небольшую процессию, а Винченцо вернулся к себе в комнату. Он так горько плакал, что гувернантке пришлось его утешать.

В черном шелковом платье Джованна выглядит очень хрупкой. Она не находит себе