Так что она ходила с ним. Но даже с мамой Майкл выбирал окольные пути, держась подальше от заведения Непобедимого Джо, где «соколы» обычно зависали у барной стойки. Этот маршрут также позволял ему обходить стороной стикбольную площадку на Коллинз-стрит. Он не хотел видеть Сонни Монтемарано. И ему нечего было сказать Джимми Кабински.

– Лишнее это, – сказал он однажды утром, когда они добрались до синагоги.

– Вот если тебя опять изобьют, это точно будет лишнее, Майкл, – ответила ему мама.

Рабби Хирш всегда был рад его видеть, он возбужденно говорил о «Доджерс» и Джеки Робинсоне и о том, как ему жаль, что не получается выкупить у «Кардиналов» Стэнли Мусиала. Но иногда он выглядел печальнее, чем до их похода на Эббетс-филд. Похоже, что он сожалел о том, что разоткровенничался с Кейт и Майклом о своем прошлом. Он будто бы понимал, что не сможет по-настоящему вписаться в этот пугающий кусок Америки. Он мог подпевать радиоприемнику и выучил весь текст «Не держи меня в загоне», но когда он доходил до слов «заберусь-ка я в седло», его глаза окутывал туман. Ведь он впервые услышал эти слова еще до того, как из бруклинской ночи возникли свастики. Как-то раз Майкл заметил, что он смотрит на фото Лии так, будто понимает, что она не узнала бы его в американском обличье. Слишком часто он выглядел человеком, ожидающим, что его ударят. Кто-то чужой. Или Америка.

Но были и веселые моменты. Майкл показал рабби, как можно сыграть мелодию на пустой упаковке из-под жевательной резинки «Чиклетс»: расковырять ее с одного конца, не разрывая целлофан. Майкл сыграл «Не держи меня в загоне». Рабби взял пачку из-под резинки и сыграл «И запели ангелы».

– Наконец-то, – воскликнул он торжественно. – Я Зигги Эльман!

Однажды Майкл принес еще одну пустую упаковку «Чиклетс», и они стали играть дуэтом. «Не будь такою», «Пой, пой, пой» и «Танцы в час ночи». Попробовали сыграть «Открой дверь, Ричард» Каунта Бейси, получилось отвратительно, зато удалось осилить «Как дела в Глокка Морре?». В завершение они выдали «И запели ангелы», где рабби Хирш сыграл соло трубы. Оба согласились с тем, что у желтой пачки из-под мятной резинки звук поинтереснее.

– На шофаре я не могу сыграть ничего, – сказал рабби с сияющим лицом. – Но на пачке жвачки я Моцарт! Я Зигги Эльман! Это мой инструмент! Мы будем усердно репетировать, бойчик, и мы пойдем играть в зал мистера Карнеги.

Во вторник Майкл вошел в синагогу и услышал, как рабби играет на пачке «Чиклетс». Он играл «И запели ангелы» в замедленном темпе. В таком виде песня звучала печально и меланхолично. Так, как в синих книгах описывали еврейскую музыку. Когда он увидел Майкла, сменил темп и снова стал Зигги Эльманом.

– Музыка у нас отовсюду, – сказал рабби. – С небес. Из эфира. Даже из жвачки.

Ночью Майклу было тяжело засыпать. Массивный кусок гипса оставался вещественным напоминанием о том, что с ним произошло, и постоянно приносил неудобства. Каждую ночь он думал о Сонни и Джимми – интересно, а думают ли они о нем?

Среди усиливающейся летней жары он думал о том, как бы могла сложиться жизнь, если бы в тот декабрьский день не случилось такого снегопада, и он не пошел бы разгребать снег, и тогда Непобедимый Джо не заплатил бы им доллар. Он думал, чтó было бы, если бы они в тот день отправились в лавку Словацки, а не к мистеру Джи. Или если бы все началось на час раньше или на час позже. Тогда они не застали бы Фрэнки Маккарти входящим в лавку, и мистер Джи не вступился бы за Сонни, и Майкл не увидел бы всего того насилия, что за этим последовало. Сонни и Джимми не пришлось бы убегать. Копы не пришли бы к нему с вопросами. И никто бы не считал его стукачом. Тогда лето было бы совсем другим. Мистер Джи по-прежнему торговал бы газетами, сигаретами и сладостями. У Майкла была бы цела нога. И у него были бы друзья, и они вместе играли бы в мяч бесконечными летними днями или ходили бы по пляжам Кони-Айленда. Десять минут снежной зимы изменили всю его жизнь. Это было чертовски несправедливо.

И вот однажды они шли с мамой из «Грандвью», обсуждая картину под названием «Бумеранг». В одном городке в Коннектикуте бомжа обвиняют в убийстве священника. Копы считают его виновным, газеты требуют казни на электрическом стуле. Но судья, которого играет Дэна Эндрюс, доказывает, что человек этот невиновен. Правда, Дэна Эндрюс не смог установить реального убийцу. Такая концовка фильма была Майклу в новинку.

– Так бывает в жизни, – сказала Кейт Делвин. – Ты уверен, что все было так, а на самом деле – не так.

– Но это же реальная история.

– Вроде как да. Но все равно это кино, сынок.

Они повернули на Эллисон-авеню, откуда до дому оставалось лишь три квартала. Майкл остановился, сжимая рукоятки костылей. Прямо на них шли пятеро «соколов», а среди них – Шатун-Скорлупка, Тормоз и Русский. Они шумно беседовали, что-то крича двум девушкам, шедшим в отдалении.

– Пошли, – сказала Кейт Делвин, обхватив Майкла рукой за пояс. Она понимала, что ни обернуться, ни побежать нельзя. Майкл ведь на костылях. И она пошла прямо на них. Демонстративно. И тогда «соколы» их разглядели. Шатун, длинный и длинноволосый, расплылся в улыбке и расставил руки, жестом показывая остальным: щас что-то будет. Они растянулись поперек тротуара. Кейт направилась в промежуток между Шатуном и грузным блондином по кличке Русский.

Шатун шагнул в сторону, перегородив ей дорогу.

– Гляньте-ка, кто здесь, – сказал Шатун. Майкл почувствовал, как от него несет пивом.

– Простите, – сказала Кейт.

– Нет уж, леди, я вас не прощу.

Она посмотрела по сторонам – на улице было пусто. Сделала шаг вправо, туда же дернулся и Шатун.

– Вот, значит, от кого у нас столько хлопот, – сказал Русский, обнажив в улыбке желтые зубы.

– Мне ничего от вас не нужно, молодой человек, – сказала Кейт.

– Не нужно ей, видали? – сказал Русский, и остальные заржали.

– Но у вас точно будут хлопоты, – сказала Кейт, – если вы не дадите нам спокойно дойти до дому.

– Ого, ни фига се – угрозы, – сказал Шатун. Майклу послышалось: уроды. Глаза Шатуна блестели, ноздри раздувались. – Пацаны, вам страшно?

– Ай-ай, я в ужасе, – сказал Тормоз, самый низкорослый из всех; его мускулы выпирали из-под фуфайки, а черные брови срослись на переносице. – Как бы щас в штаны не наложить.

– Телка и калека, – сказал Шатун. – Страшно-то как.

– А телка-то ничего, – сказал Русский.

– Сиськи супер, – сказал Тормоз.

Кейт влепила ему пощечину. Тормоз в ответ разорвал на ней блузку. Она попыталась прикрыться, и к ним подскочил Майкл, размахивая костылем: вы уроды, уроды, долбаные уроды. Тормоз отпихнул Кейт, отобрал у Майкла один из костылей, размахнулся и ударил Майкла костылем в шею, затем отобрал и второй, Майкл повалился на бок, и один из «соколов» начал его пинать. Крича при этом: ах ты, провокатор, ах ты, стукач… Костыли бросили на бордюр, и Русский принялся топтать их, разбивая в щепки. Майкл попытался подняться и увидел, как Шатун сует матери руку под юбку, а Тормоз держит ее сзади, схватив за груди. Она закричала: свиньи, вы грязные свиньи, вы трусливые свиньи.

В одной из квартир поднялась фрамуга, и еще в одной, и оттуда послышались голоса: эй, вы, ублюдки, а ну-ка прекратите! Один из «соколов» сказал: ладно, пошли нахер отсюда. И они удалились.

Майкл встал, держась за фонарный столб. Шея болела. Щека горела. Он посмотрел на маму. На ее лице была страшная маска гнева и унижения. Одной рукой она запахнула блузку, другой обняла Майкла.

– Эй, леди, вы в порядке? – крикнул кто-то из квартиры сверху.

– Мы должны идти, – прошептала Кейт сыну. – Нужно уходить отсюда. Давай, уходим.

31

Этим вечером она больше не проронила ни слова и утром тоже. Он спрашивал у нее одно и то же: ты в порядке? Может, надо к доктору сходить? На первый вопрос она качала головой утвердительно, на второй – отрицательно. На завтрак Майкл заварил чай.