Шрифт:
Закладка:
– Это кто сказал?
– Все говорят.
– С чего вдруг?
– Говорят, что ты стукач.
– Это чушь, Сонни, и ты это знаешь.
Сонни промолчал.
– Сонни, против тех парней выдвинуто обвинение. Я только что видел Тормоза и Русского перед бильярдной. Почему их выпустили? Ведь я никому ничего не рассказал.
– А говорят, что ты их сдал и потому от них прячешься. Это они сами говорят.
– Ко мне в больницу приходили копы, Эбботт и Костелло. Но я ничего им не сказал. Богом клянусь. Можешь сам у них спросить.
– Разве им можно верить? Они же копы!
– А разве можно верить придуркам, которые со мной это сделали? Четверо на одного, скрутили и накостыляли, а главное – за что? И они теперь еще и в героях будут ходить? Ты им веришь, а мне нет – и после этого еще считаешься моим другом?
Сонни посмотрел Майклу в лицо, потом на гипс и уставился на школьный двор.
– Прости, Майкл, – сказал он. – Я думаю, ты не стучал. Но все остальные думают иначе.
– Они неправы.
– Но нам среди них жить.
– Ладно, – сказал Майкл и двинул свои костыли: больше здесь делать нечего.
– Эй, Майкл, – крикнул Сонни.
– Не беспокойся, Сонни, – сказал Майкл. – Я тебя понял. Увидимся.
– Может, потом, когда снимут гипс, в мяч поиграем.
– Где? В Бронксе?
И он двинул дальше, раскачиваясь на костылях, полнясь злобой и одиночеством: эта часть его жизни закончилась.
29
В последний вторник июня, когда солнце высоко стояло в бруклинском небе, а с гавани задувал свежий бриз, они вместе отправились на Эббетс-филд. Они встретились у входа в Проспект-парк – рабби в черном костюме, черной шляпе и белых носках, а Майкл в хлопчатых штанах и ветровке. Мальчик довольно быстро перемещался на костылях. С лица его ушли чернота и припухлость, но под глазами все еще оставались лиловые отметины, а ребра, когда он смеялся, болели. В карманах ветровки он нес сэндвичи с сыром, приготовленные мамой.
– Надо было взять такси, – сказал рабби.
– Это слишком дорого, рабби, – сказал Майкл. – И, кстати, я вполне нормально управляюсь с этими штуками. И тренировка не помешает.
Когда они переходили дорогу, ведущую к Большому лугу, он увидел с холма длинную очередь болельщиков, выстроившуюся на зеленой летней траве. Дети и взрослые, взрослые и дети, группами по шесть-семь человек строго друг за другом, медленно перемещаясь, несли с собой пакеты с едой и ящики с пивом и минералкой. Они с рабби подошли, чтобы встать в очередь; резиновые наконечники костылей запутывались в траве и мешали идти с прежней скоростью. Некоторые из болельщиков были в кепках и футболках «Доджерс», другие – в одежде, типичной для рабочего класса. У некоторых были с собой переносные радиоприемники, и музыка эхом разносилась по огромному лугу, отражаясь от холма, где с дореволюционных времен располагалось кладбище квакеров. Майкл рассказал рабби, как Джордж Вашингтон отступал через этот парк, после того как проиграл сражение за Лонг-Айленд, и рабби принялся зорко вглядываться в пейзаж, словно припоминая холмы и отступления из прежней жизни.
Маленькие группки сливались в единый поток на тропе вдоль Лебединого озера. В узком пространстве голоса звучали неожиданно громко, а затем сливались в какой-то карнавальный гул. Они прошли мимо Пещеры Дьявола и по каменному мосту, оставив слева зоопарк, справа еще одно озеро, где деревья выше, а почва темнее. Ника-ких указателей не было, но они были и не нужны: дорогу к Эббетс-филд знал здесь каждый.
– В ногах у тебя будут большие мускулы, как у футболиста, – сказал рабби, когда они добрались до ведущей через парк дороги и слились с густеющей толпой.
– Я в футбол никогда не играл, – сказал Майкл. – А вы?
– А я тайком, – признался рабби. – Моего отца это очень беспокоило, и однажды все обнаружилось. И он мне запретил.
Он вздохнул и покачал головой.
– Папа сказал, что евреи в футбол не играют, а раввины и подавно! – объяснил рабби. – Возможно, он был прав. Но я так не думаю.
К общей массе стали присоединяться и люди из других очередей, в основном мужчины и мальчики, женщин мало; они шли со всех концов Бруклина, будто пилигримы к святыне.
– Я люблю Америку! – вдруг воскликнул рабби Хирш.
Майкл улыбнулся.
– Посмотри на это! Все, что вокруг, – это и есть Америка! Видишь? Сумасшедшие люди собираются ради бейсбола, ради бантов, триплов и мясорубок! Смотри: здесь евреи и ирландцы, итальянцы и испанцы, самые разные люди. Даже поляки! Я слышу их речь. Послушай, это же слова со всего мира. Из всех стран. И все это собрано в Эбботс-филд!
– Эббетс-филд, – поправил Майкл.
– Ну, я так и говорю: Эбботс-филд! Посмотри на этих фанатиков, бойчик. Встать спозаранку и ни о чем не думать, кроме бейсбола? Ну и страна.
– Ну, каникулы же, и потому…
– А мужчины! Смотри, мужчины-то! Это ведь вторник! Почему они не на работе? В любой стране мира во вторник рабочий день!
– Может, потому, что они в ночную смену. Или в отпуске.
– Нет, нет. Потому что они американцы.
Беседуя с Майклом на ходу, рабби делал глубокие вдохи, будто бы запоминая запахи этого сияющего утра. Он вырвался на свободу из подвала синагоги, из спертого воздуха – и это ему нравилось. В своем черном костюме он сильно взмок, смахивая пот со лба пальцем и останавливаясь утолить жажду из каменных фонтанчиков для питья. Но тело его, что странно, казалось легче, и шел он весело, почти вприпрыжку.
И вскоре за двумя каменными колоннами деревья исчезли, свет стал ярче, в воздухе запахло жареными хот-догами и послышались автомобильные гудки. Их всех несла человеческая река – она выливалась из парка на Флэтбуш-авеню. И в нее стал вливаться еще один людской поток – темный: это были целые сотни негров, многие из них седые, с брюшками и морщинами на лице. Они добирались из района Бедфорд – Стайвесант. Шли с остановки подземки «Франклин-авеню». Спрыгивали с автобусов. Те, кто постарше, ждали такого утра не один десяток лет. Ждали с тех пор, когда Майкла и на свете еще не было.
Он смотрел на них: такого количества негров ему еще не приходилось видеть; у некоторых кожа была цвета угля, у некоторых – шоколада, а у других – чая с молоком. Здесь были негры с плоскими лицами и негры с орлиными носами, с глазами широко раскрытыми и прищуренными, толстые и тощие, похожие на боксеров и похожие на профессоров. И все друг друга приветствовали – шуточками, улыбками, рукопожатиями.
– Америка! – воскликнул рабби. – Вот это страна!
И вот прямо перед ними, возвышаясь над низенькими домиками, зонтиками торговцев хот-догами и завитками сахарной ваты, встал Эббетс-филд. Там, наверху, был магнит, к которому потянулись все эти люди в это летнее утро. Там, наверху, был Джеки Робинсон.
Майкл потерял чувство реальности, шествуя с рабби в толпе. Все это одновременно напоминало Кони-Айленд и день, когда закончилась война. И Майкл был в самой гуще события, его частью, его содержимым. Из киосков доносилась музыка. Мужчины в фартуках с разменными автоматами наперебой предлагали программки и фотографии игроков «Доджерс», вымпелы и плакаты. Женщина с недовольным лицом стояла у покрытого скатертью стола, заваленного значками. Любой за 25 центов.
– Выбирай! – сказал рабби.
Майкл выбрал значок с надписью «Я ЗА ДЖЕКИ».
– Дайте два, – сказал рабби.
Они двинулись дальше, каждый приколол свой значок туда, где сердце. Они прошли по улице Салливен, разглядывая размытый дождями фасад стадиона. Здание было красивее и громаднее, чем любое из тех, что Майклу приходилось видеть раньше. Больше, чем любой дом в округе. Выше всех церквей. Он встал, опираясь на костыли: хотелось охватить взглядом весь фасад. Рабби тоже остановился. Они глазели на сооружение, а люди шли вверх по переходам, и за их спинами виднелись черные балки, сквозь которые проглядывало голубое небо. Они стояли, словно пилигримы, а вокруг них клубилась толпа, и Майкла кольнуло изнутри – точно так же, как в момент торжественной мессы, когда священники начинают петь григорианские песнопения и алтарь словно полыхает, преисполненный таинства.
Они снова повернули за угол,
