хотел знать о них все, но нога была в гипсе, и он не мог отправиться в библиотеку на Гарибальди-стрит, где была действительно большая энциклопедия. Он подождет. И потратит свое время на другие вещи. А когда у них наконец появится проигрыватель, он накопит денег, чтобы купить симфонию «Из Нового Света».

На улицу он не выходил. Местные новости поступали через маму или миссис Гриффин, которая заходила раз в несколько дней поговорить о том, чтó ему снилось. Худшей новостью было то, что в партере «Венеры» случился пожар и отчаявшийся владелец сдался и закрыл кинотеатр. Поговаривали, что кресла подожгли «соколы»: владелец вышвырнул вон Шатуна-Скорлупку за то, что он показывал неприличности двенадцатилетней девчонке. Доказать никто ничего не мог. Ни того, что показывал. Ни того, что подожгли. А Майкл собрал в памяти всех персонажей, появлявшихся на экране: Ганга Дина и доктора Циклопа, Кена Мэйнарда и Малыша Дюранго, Хамфри Богарта и Джеймса Кэгни, Бинга Кросби и Эдварда Джи Робинсона, а с ними – Тарзана, Кинг-Конга, Супермена, Чудо в маске и Дика Трейси. Он представил их всех вместе – сошедшими с экрана, скачущими на конях, едущими на авто, раскачивающимися на канатах в джунглях и говорящими слова прощания. Каждого. Даже Дракулу. Даже доктора Франкенштейна с его монстром.

Но на деле было не до прощаний, и с крыши Майкл мог разглядеть вывеску и какую-то надпись на ней: он знал, что это ЗАКРЫТО. Иногда, потный и усталый от подъема тяжестей, он лежал на животе на высоком козырьке, окаймлявшем крышу, и глядел вниз на Эллисон-авеню и потерянное им лето. Он часто видел, как Сонни Монтемарано и Джимми Кабински гуляют с другими ровесниками, попивают газировку и кидают медяками в стену закусочной. Иногда даже видел, как они играют в мяч. Но они не смотрели вверх. И он их не окликал.

А иногда он лежал на козырьке на спине и пялился в облака. Он видел, как они трансформировались и менялись, будто какие-то волшебники лепили из них громадные невесомые скульптуры в синем летнем небе. Как-то раз он видел Уинстона Черчилля, курившего сигару. Видел и Кухулина, грозящего кулаком англичанам. И индейцев, глядящих вдаль с утеса, и солдат с ручными гранатами в руках. Он видел пилигримов и львов, грузовики и горы, женские тела, горбуна из «Собора Парижской Богоматери», огромные галеоны с поднятыми парусами, водолазов, собак, хижины-иглу и атомный гриб. И как-то раз, в предвечернее время, когда солнце уже падало на Нью-Джерси и облака стали лилово-лавандовыми, он увидел Голема.

Громадного.

Безликого.

С распростертыми руками.

Ждущего, что его позовут.

В один из дней, почитав о Дворжаке, он попытался представить себе его симфонию «Из Нового Света». Он никогда не слышал эту вещь даже частично – и пробовал ее выдумать. Он закрыл глаза и увидел парусники Колумба в Атлантическом океане, где волны выше мачт, и музыка была полной опасности и звуков обрушивающихся волн, в ней были и тьма, и страх, ведь они наверняка были испуганы, отправляясь туда, где никому еще бывать не доводилось. Страх, что утонут. Страх нарваться на морского змея. А затем музыка в его голове стала мягче. Взошло солнце. Поверхность моря стала гладкой, как стекло. И в музыке стали слышны крики птиц. Они перекликались друг с другом. Садились на мачты. Они прилетали с суши. Из Америки. Музыка стала счастливой, она была наполнена солнцем, обильной листвой джунглей и звуками флейт – это индейцы устремились навстречу путешественникам на своих каноэ, неся с собою свежую воду и цветы. Вот он, Новый Свет!

Майкл напевал свою воображаемую симфонию, представляя себе схватки с индейцами, летящие стрелы, залитую кровью землю, новых белых переселенцев – испанцев и англичан, людей с другим цветом кожи они ведут за собой в цепях. В голове Майкла застучали барабаны: африканские, индейские, барабаны Кортеса, захватывающего Мексику, барабаны отцов-пилигримов, высаживающихся на Плимутскую скалу, барабаны Революции и маршевые барабаны Гражданской войны. Он имитировал звуки барабанов: БАМ-бам-бам-бам, БАМ-бам-бам-бам – и добавлял к ним пронзительные визги трубы. Он сочинил фанфары для Джорджа Армстронга Кастера, который погиб в битве при Литтл-Бигхорне и воскрес на экране «Грандвью» лишь ради того, чтобы погибать на нем вновь и вновь. Он сочинил «уууууххххх» и «огого», когда на новой земле выросли пшеница и кукуруза и были построены школы; и когда он увидел Большой каньон и Скалистые горы – это были величественные звуки, какие звучали в фильмах про ковбоев в момент, когда обоз переселенцев въезжает в землю обетованную, ту, которую рабби Хирш называет «землей, текущей молоком и медом». Он придумал звук для закатов, чуть печальный, и счастливый звук для восходов, напоминавший трубу Луи Армстронга. Он попытался представить, как звучит красный цвет. Вообразил посвистывающее журчание быстрой реки и свистнул в паровозный свисток, когда была проложена железная дорога на Запад; а затем пришли блюзы, печальные и меланхоличные, джиги и хороводы прибывающих ирландцев, «O Sole Mio»[47] итальянцев; он слышал воображаемую музыку евреев и Бинга Кросби, который отправляется во-о-он туда, до самых-самых го-о-о-о-о-ор. Побуду в одиночестве под вечерним ветерком, Послушаю, что споют мне тополя, Можешь меня прогнать навсегда, но прошу тебя-я-я-я-я… А закончится все на Эббетс-филд. Музыка зеленого цвета звучала как мы купим орешки и «крекер-джеки». И уйдем, и забудем обо всем.

Тут он открыл глаза. Два голубя наблюдали за ним, сидя на трубе. Он подумал: интересно, а как на самом деле звучит симфония Дворжака? Если ему суждено когда-нибудь жить в месте, где заслонки на трубах, то он бы слушал Дворжака за завтраком.

Дополнительный экзамен был назначен за два дня до даты матча на Эббетс-филд. Он не хотел, чтобы мама сопровождала его в школу в этот день. Хотел дойти сам. Но она настояла на своем, обещая оставить его одного, когда он войдет в школьное здание. Они добрались на трамвае. Проезжая мимо бильярдной, они увидели Тормоза и Русского – те стояли у входа, смеялись, курили, начесывали волосы, чтобы прически стояли повыше. Майкл аж обмяк на сиденье.

– Я думал, их посадили, – сказал он.

– Посадили, – сказала Кейт Делвин. – А потом выпустили.

– Как же так?

На ее лице отразилось беспокойство, но говорить она продолжала успокаивающим тоном: видимо, не хотела беспокоить сына перед экзаменом.

– Окружной прокурор сказал, что ты должен дать против них показания. Ко мне приходили в «Грандвью», я сказала, что ты толком не помнишь, как все было в тот вечер. Все произошло слишком быстро. Я предложила им свои показания, но мне сказали, что они не имеют веса, поскольку не из первых рук. Им нужен был ты. Я сказала, что тебя у них не будет. Вот, собственно, и все.

Майкл вспомнил, в какой ярости она была, когда впервые навестила его в больнице. Видимо, что-то заставило ее передумать. Возможно, не хочет, чтобы сын стал информатором. Наверное, боится.

– Это ужасно, – сказала она. – В смысле – то, что это сойдет им с рук. Но мы это еще с тобой обсудим. После экзамена.

– Им не может это вечно сходить с рук, мам.

– Надеюсь, что так.

Она довела его до школы в пять минут десятого, и он вошел в класс на костылях. Внутри никого не оказалось, кроме брата Донарда, молодого учителя с кудрявыми рыжими волосами. Брат Донард предложил ему сесть, где хочет, и они начнут.

Этот утренний экзамен напоминал розовый мяч, в который они играли с Сонни и Джимми, когда еще были дружной троицей. Мячик большой и толстый. Единственное, что надо было с ним делать, – отбивать. Он отбил все вопросы еще до часу дня. Брат Донард взглянул на часы и, судя по всему, удивился; он взял листки и пожелал Майклу счастливых каникул. Майкл пожелал ему в ответ того же самого и зашагал на костылях по пустому коридору. И вдруг остановился.

В дверях, ведущих на школьный двор, показался Сонни Монтемарано. Увидев его, Сонни оглянулся и, похоже, собрался убежать.

– Сонни! Эй, Сонни, погоди-ка!

Сонни, ожидая продолжения разговора, выглядел будто бы пристыженным.

– Ты где был? – спросил Майкл. – И что тут делаешь?

– На лето оставили.

– По какому предмету?

– Мне нельзя с тобой разговаривать, – сказал Сонни,