Настал следующий день после их свадьбы. Рабби Хирш рассказывал, а Майкл представлял себе его у двери и то, как Лия прощается с ним. Ей было позарез нужно поехать в Польшу: в Люблине предстояло пять дней митингов, и она попросила рабби Хирша съездить в Австрию, чтобы срочно доставить оттуда посылку. Затем они снова встретятся в Праге и вместе уедут в южном направлении. Чтобы пробраться в Палестину.

Он видел, как рабби Хирш спорит с ней. Это глупо, говорит он. Наци полностью контролируют Вену. И Гитлер перебрасывает войска к чешским границам. Понюхай, чем это пахнет, говорит он Лии. Это запах смерти. В такое время, говорит он ей, я хочу быть рядом со своей женой.

Но Лия настояла на своем. Рабби Хирш должен поехать на автомобиле через горы в некое селение. Там его в условленном месте встретит определенный человек, передаст толстый конверт, он возьмет конверт и вернется в Прагу.

– Я ей говорю: Лия, только осел не узнает во мне раввина. Она в ответ: если сбреешь бороду, не узнает никто. И переодеться будет нужно. Пожалуйста, сделай это, сказала она мне: в этом конверте деньги, от которых зависят сотни жизней.

Он остановился. Майкл подался вперед, полностью погрузившись в сюжет «Дома 13 по улице Мадлен» с Джеймсом Кэгни.

– И вы это сделали? – спросил он.

– Я свою бороду брил, – сказал он. – И одежду менял, – рабби сделал паузу. – Мы прощаемся. Она шутит, что, когда нет бороды и одежда как у студента, она будто бы целует кого-то другого, не меня. Я ее еще раз целую и говорю, что, когда мы будем в безопасности, я не буду брить до конца своих дней.

Затем Майкл присоединился к безбородому рабби Хиршу в машине, которую вел еврей-блондин, говоривший по-немецки. Пробираясь окольными дорогами через горы и леса, они в конце концов добрались до охотничьей хижины. Их ожидали два подпольщика с автоматами. Рабби Хирш забрал у них пакет с деньгами. Водитель должен был в одиночку проследовать в Вену, а когда он уехал, рабби Хирш узнал, что Гитлер ввел войска в Чехословакию. Без единого выстрела. В Праге был вермахт. Нацисты организовали охрану границ, в том числе польской. А Лия Ярецки была по ту сторону польской границы.

Майкл увидел, как рабби Хирш повернулся на месте и пошел прямиком в лес. Он шел, избегая больших дорог, спал под мостами и на вокзалах, а как-то раз – на стуле в зале библиотеки. Они с рабби Хиршем пробрались в Чехословакию и увидели тысячи германских солдат в грузовиках на шоссе. А на ветру развевались жуткие красно-черные флаги, на которых красовалась свастика.

Наконец рабби Хирш оказался в Праге. Он позвонил по телефону в квартиру, что в доме напротив синагоги, – маленькую квартиру, где они жили с Лией Ярецки. Трубку никто не взял. Мимо в полированных черных авто разъезжали люди в черной гестаповской униформе. Старик сказал ему, что у гестапо есть списки, по которым они арестовывают евреев. Он пошел на почту, которую охраняли два эсэсовца, но ему сказали, что с Польшей связи нет. Из кафе на Вацлавской площади он позвонил нескольким коллегам из ячейки Лии. Три номера молчали, по четвертому ответил голос по-немецки. Ячейка пропала, а вместе с ней и Лия.

В конце концов он решил рискнуть и зашел в квартиру. Немцев видно не было. На дверях синагоги висела вывеска «закрыто», но охранников у дверей тоже не было. Дома он набил небольшую холщовую сумку фотографиями Лии и отца, взял кое-какую одежду и самые важные из документов. Сжег сионистскую литературу. Затем собрал оставшиеся книги в два пакета и отнес в синагогу, в которую вошел через боковой вход; он оставил книги в кладовой в подвале. Взял свиток Торы и отнес старосте Фишбаху, который незамедлительно отправился в горы, чтобы спрятать свиток от немцев.

– Я хотел уехать, сразу уехать оттуда, – сказал он, пока Майкл представлял себе его перемещения по Праге. – Но Лия… она же была там. Я это знал, верил, надеялся.

Прежде чем отправиться в путь, господин Фишбах сообщил ему, что в Староновой синагоге в четыре часа утра назначена последняя сходка. Двери будут закрыты, и нужно пройти через тоннель, который начинается в подвале соседнего дома. И Майкл пробирался с рабби Хиршем через туман, избегая нацистов, держась подальше от фонарей, опасаясь шпиков, туда, вглубь гетто, по хорошо знакомым ему улицам. Они вошли в новый многоквартирный дом, возведенный на месте, где когда-то стоял Пятый дворец. Вошли в подвал, где их поджидал мужчина, чтобы указать на потайную дверь, а затем сырыми тоннелями, где с потолка капала вода, добрались до Староновой синагоги. Раввины молились. Молодые раввины переодевались. Старики уставились на стены. Лидеры принялись отдавать лихорадочные распоряжения насчет того, каким образом эвакуировать из Староновой синагоги все самое святое, что в ней было, и укрыть в горах или как-то перебросить в Палестину. Майкл подумал о чердаке, опечатанной комнате, двух маленьких гробиках и серебряной ложке.

А затем появился юноша из подполья и объяснил всем, что нужно делать, чтобы спастись, а закончив, отозвал в сторонку рабби Хирша.

– Он говорит мне, что на польской границе арестовали Лию. Лию и еще двоих. Схватили гестаповцы. У них нашли два пистолета и сионистские листовки.

Он выдержал долгую паузу. Будто бы представляя себе, что за это сделали с его женой.

– Больше я ее не видел, – сказал он.

Кейт Делвин подошла к нему и тронула за плечо, чтобы успокоить. И быстро отдернула руку, будто бы подумав, что рабби может счесть это неуместным.

– Потом нам сказали, что она умерла в лагере.

– Боже милостивый, – сказала она.

– Нет, миссис Делвин. Бог оказался немилостивым.

Майкл подумал: он ведь сомневается в Боге. И не в первый раз говорит об этом. Он раввин и при этом сомневается в том, что Бог милостив. Майкл понял, что уже долгое время сидит с куском торта в руке. Он придвинул ломоть ко рту. Думая: как он может, оставаясь раввином, сомневаться в Боге?

– А вы, рабби Хирш? – спросила Кейт Делвин. – Как вам удалось убежать?

– Очень просто, – сказал он без всякой гордости. – Бегом, – он передернул плечами. – Точнее, пешком. Я ушел в горы и обменялся одеждой с лесорубом. Сбрил с головы все волосы, чтобы стать и безбородым, и лысым, – он повернулся к Майклу, – как брат Таддеус, – и улыбнулся. – Всю черную одежду взял и выбросил. Паспорт сжег. Фотографию отца – тоже. Любой, кто посмотрит на него, сразу скажет: еврей. Все, что я оставил в сумке, – фотография Лии, несколько рубашек и зубная щетка. Я шел и прятался, как животное, которое отбилось от дома.

Он прошел всю Румынию. И всю Югославию. Добрался до Греции. В Пирее он дождался парохода, который отправлялся в Доминиканскую Республику: тамошний диктатор Трухильо принимал евреев-беженцев, поскольку он считал, что в его стране слишком много чернокожих. Рабби Хирш жил в еврейской колонии, которую доминиканцы называли Сосуа. Он стал одним из раввинов. Там было жаркое солнце. И белые пляжи. Там он и жил, пока продолжалась война.

– Вот и вся история моей жизни, – сказал рабби Хирш. Он робко улыбнулся и глотнул вина. – Или, как говорят в Сосуа, la historia de mi vida[43]. Немного по-испански я там научился. Строил домá. Ловил в море рыбу. И все время читал газеты на испанском и английском и журнал «Тайм». Мои книги, большинство, переслали из Палестины, и у меня они там были, и Прага была – там, в книгах, – он постучал себя пальцем по лбу. – И здесь тоже.

Он облизал языком губы, будто стирая с них вино.

– Колония в Сосуа? Неудача. Мы же все городские, какие из нас фермеры. Как только война кончилась, большинство евреев уехали. Я остался чуть дольше, а сюда приехал в прошлом году, когда из Бруклина синагога написала в газете, что им нужен раввин. – Он медленно покачал головой. – Как это правильно? Вот и все, что бывает. Бейсбольный матч окончен. Nada más[44].

Майкл