Шрифт:
Закладка:
Метнув серебристый комок скотча в мусорное ведро, Лера убрала карту памяти в карман джинсов, отнесла на место стремянку и опять взялась за смартфон.
– Дело сделано. Она у меня. Что дальше?
– Держи ее при себе. Я приеду в обычное время и заберу ее у тебя. Если, конечно, Герман не найдет способ сделать это раньше.
– Это вряд ли, – вздохнула Лера. – Аркадий вцепился в него, как клещ.
Аркадий изображал клеща в помещении небольшого аптечного склада при лазарете, расположенном во флигеле Первого корпуса. Все шесть палат сейчас пустовали, и при закрытых дверях он мог позволить себе поведение, не особо соответствующее его должности и статусу.
– Я буду торчать здесь до приезда Сашки? – кротко осведомился Герман, выслушав длинную речь, из которой узнал о себе много нового.
Он сидел на кожаном диване с мягкими подлокотниками, лицом к двери, спиной к занавешенному окну, и взирал снизу вверх на мечущего громы и молнии доктора.
– Попробуй выйти и увидишь что будет, – ответил Аркадий.
Зловещие интонации его голоса позабавили Германа, губы изогнула ироничная улыбка.
– Смейся, смейся…
– Тебе самому-то не смешно? – Герман положил ногу на ногу, заметив, что это простое движение подействовало на Аркадия как на быка красная тряпка. – Как думаешь, зачем ему карта памяти? Что он собирается с ней делать? Ледогоров уже работает с копиями фотографий, еще две флешки лежат в надежных местах. На кой черт ему оригинал, если все материалы скопированы?
– Ты сможешь задать этот вопрос ему самому, когда он доберется до фермы.
– Не думаю, что он скажет правду.
– Тогда скажи сам. На кой черт ему карта памяти?
– Да не карта ему нужна, – фыркнул Герман.
– А что же?
– Показать, кто в доме главный. Ведь я нарушил запрет, причем нарушил дважды. Первый раз – когда проник в святилище через погреб Игната и Марьяны; второй – когда спустился туда вместе с профессиональным фотографом. А после нашей экспедиции повернул дело так, что Сашка был вынужден обеспечивать безопасность Сергея Ледогорова. Теперь, ясен пень, он испытывает потребность отыграться.
– Ты не очень хорошего мнения о своем напарнике, правда?
– Достаточно хорошего, чтобы продолжать считать его напарником. Но что есть, то есть. В тебе тоже, кстати. – Герман опять улыбнулся. – Вы оба периодически делаете попытки занять позицию сверху.
– Уж если кто и пытается занять позицию сверху, так это ты, – сказал раздраженно Аркадий. – Ведь ты не абсолютно не прислушиваешься к мнению других людей. Людей, которые находятся с тобой в одной лодке.
– Я их выслушиваю, – поправил Герман. – Но поступаю так, как считаю нужным. Я не ставлю себя выше тебя, или Сашки, или кого-то другого. Выше, ниже… я об этом вообще не думаю. Меня интересует только моя цель. И это нормально. Вот если бы я всю дорогу оглядывался на старших товарищей и не смел шагу ступить без высочайшего дозволения, это была бы уже психопатология. Ладно, хватит. – Он хлопнул ладонью по кожаному подлокотнику, и хлопок получился звонкий. – Надоело.
– Что именно?
– Бесконечное выяснение отношений.
Стоя напротив с приподнятым подбородком и скрещенными на груди руками, Аркадий, вероятно, думал, что выглядит как центурион, но выглядел как усталый и оттого сварливый сторож с овощной базы. Герман знал по опыту, что в таком режиме он способен на самый вопиющий идиотизм, поэтому лучше свести контакты к минимуму. Хочешь, чтобы я сидел и дожидался Аверкиева? Когда он приедет и учинит мне допрос? Нет проблем, я готов сидеть хоть до следующего понедельника, только не грузи меня, бога ради, своими обидами.
В то же время надо было не допустить возвращения доктора в оранжерею, по крайней мере в течение получаса. Поэтому, немного помолчав, он спросил:
– Ты не в курсе, дом Ледогорова все еще под охраной?
– Насколько мне известно, да.
Еще одна короткая пауза, после чего Аркадий внезапно сменил тон и, присев на диван рядом с Германом, спросил, глядя ему в глаза:
– Это ты столкнул его в колодец?
– Да, я помню, как ты спрашивал, не я ли утопил твою возлюбленную Регину Новак[4], – задумчиво произнес Герман, не отводя глаз. – Рецидив?
– Если все, что вы рассказали в участке, правда, то я не понимаю, каким образом Литвак оказался в колодце. Это не могло быть случайностью. Слишком хорошо для вас. Для тебя. Решает все твои проблемы.
– Я не знаю, что это было.
– Но ты признаешь, что это не было случайностью?
– Не признаю, – ответил Герман упрямо. – Потому что не знаю. Не знаю – это не знаю. Безо всяких подвывертов.
– Но ты хотел, чтобы он свалился в колодец? Быть может, мысленно подталкивал его? Представлял, как он падает? Ты предложил ему туда заглянуть…
Герман тяжело вздохнул.
– Я предложил ему туда заглянуть. Но не для того, чтобы он испугался и упал, а для того, чтобы отвлекся и перестал целиться в меня из пистолета. Это, знаешь ли, нервирует.
– Что ж, убедительно.
Пару минут они молча разглядывали друг друга, словно только что познакомились.
– Я хотел стать твоим другом, Герман, – медленно, через силу заговорил Аркадий. – Помогал тебе, старался заслужить твое доверие. Не удалось.
Его выжидательный взгляд поверг Германа в уныние. Опять двадцать пять…
– Не знаю, что тебе сказать, – пробормотал он.
– Скажи, почему мне не удалось. В чем моя ошибка?
Потеряв терпение, Герман вскочил, прошелся вдоль стеллажных шкафов, занимающих две стены, от пола до потолка. Стойкий запах аптеки добавлял ситуации абсурда. Черт, ну как тут не психануть?
Не доходя до двери, он резко повернулся и заорал:
– Почему ты решил, что тебе это не удалось? Потому что мои поступки не соответствуют твоим представлениям о прекрасном? А должны? С какой стати? Чтоб тебя черти взяли, Аркадий! Как же ты меня достал! – Сжав губы, он изо всех сил пнул ногой нижнюю дверцу ближайшего шкафчика, и она, хрустнув, повисла на одной петле. – Ты, любитель мыльных опер! Извращенец, мать твою! – Он ударил еще раз, и дверца отвалилась. – Ну что, доволен?
Тяжело дыша, он стоял перед обалдевшим доктором – сверкающие глаза, белозубый оскал, лицо, побледневшее от злости, – и в конце концов очутился в его объятиях. Да-да, тот просто подошел и обхватил бешеную нелюдь обеими руками. Услышал и ощутил всей грудью стук сердца в другой груди – груди под измятой черной рубашкой с расстегнутым воротником.
– Пусти, док, – вымолвил Герман чуть погодя. Он
