— в лингвистику; ученики разбредаются кто куда — один в лингвистическую теорию перевода, другой — в спокойно-университетское литературоведение, третий — в художественный перевод… Может быть, школа формалистов распалась бы и сама, но тогда она, преодолев себя, свои ограниченности и детские болезни, перешла бы в новое качество; во всяком случае, в развитии науки не было бы перерыва. Произошло же вот что: школу разогнали, ее создатели и адепты разошлись в разные стороны и занялись другими делами, но книги остались, и эти книги вдруг вынырнули на Западе: в Америке, Германии, Франции. Всюду появились последователи русского формализма, началось бурное развитие идей, родившихся в двадцатые годы, и вот, глядишь, эти идеи вернулись к нам, в Россию, на свою родину, через тридцать-сорок лет после того, как их придушили, под новыми модными названиями: структурализм, семиотика, семиология, семантическая поэтика. Но прежние ученые, оплодотворившие, как теперь оказалось, научную мысль всего мира, уже не участвуют в возрождении своей науки: «Иных уж нет, а те далече…» Умерли Б.М. Эйхенбаум и Б.В. Томашевский, не дождавшись ренессанса и «репринтов» в мюнхенском издательстве Финка; ушел в лингвистику, тюркологию, сравнительное изучение эпосов Б.М. Жирмунский; умер в тюрьме под следствием Г.А. Гуковский; отошел от собственных открытий, не успев их развить и предоставив это своим научным внукам, В.Я. Пропп; много лет провел в ссылке, а потом в глухой провинции М. М. Бахтин. Можно ли после этого представить себе эволюцию отдельных ученых иначе, как движение по лестнице вниз?

Так вот, Н.Л. Степанов не избежал такой — почти общей! — участи. И я понимал, что ему должно быть горько читать рукопись, которая продолжает его темы двадцатых годов, но, увы, не содержит ссылок на его труды за пределами двадцатых годов, словно после того Степанова и не было. А ведь доктором наук он стал в пятидесятые годы (за диссертацию о баснях Крылова), и тогда же профессором Московского университета, научным сотрудником Института мировой литературы имени Горького… Талант иссякал, звания росли. Впрочем, трудно сказать, иссякал ли талант или его обладатель выдавливал его из себя. Н.Л. Степанов вел жизнь трудную, был необходим большой, систематический заработок для содержания тяжелобольного сына, и он писал, писал, писал, все теснее прижимаясь к общей линии и все очевиднее б анализируя свой стиль, приглушая мысли и отодвигая в сторону пристрастия. Но ведь о моей несчастной «Материи стиха» пишет рецензию не тот молодой критик, ученик Тынянова, который был влюблен в футуризм и Хлебникова, а солидный профессор, позабывший о былых увлечениях и ставший «одним из…». Нет, дурного Н.Л. Степанов не делал никогда, он только подавил в самом себе свой дар и свою оригинальность. Или это тоже — дурное?

И вот я с трепетом читаю рецензию Н.Л. Степанова, читаю и вижу, что ошибся: написал ее тот самый молодой издатель Хлебникова. Никуда он не подевался, — он всегда был тут, да, видно, прятался.

При нормальном развитии событий я мог считать свое дело выигранным. Оптимист ликовал. Скептик с печальным состраданием поглядывал на своего близнеца.

Скептик: Рецензия прекрасная, лучшей и желать нельзя. Но ты уже видел: противник играет без правил. Чем рецензия лучше, тем коварнее и сокрушительнее будет неожиданный удар, который нам нанесут. Неужели ты думаешь, что они уступят? Готовься к худшему.

Оптимист: Нет, мы выиграли. Подумай только, каково соотношение сил! Давай рассмотрим положение беспристрастно, подведем предварительный итог наших «за» и «против».

          За

1. Издательский заказ.

2. Рецензия Ю. Андреева.

3. Обсуждение в Союзе писателей в Ленинграде и мнения крупнейших литературоведов.

4. Обсуждение в Академии Наук в Москве и мнение видных лингвистов.

5. Поддержка юридических органов Союза писателей.

6. Рецензия Н. Степанова

          Против

1. Фальшивое «редакционное заключение».

2. Злая воля издательских руководителей.

Сам видишь: наши «за» во много раз сильнее! На нашей стороне закон, справедливость, общественное мнение. На нашей стороне ученые литературоведы и лингвисты, две научных столицы — Москва и Ленинград. А «против»? Сфабрикованное из поддельных доводов «заключение», опровергнуть его ничего не стоит. Что еще?

Скептик: Что́ еще? Ты забыл, что́ еще — на стороне Лесючевского и Кондрашова? А что было на стороне Лесючевского, когда по его доносам арестовали Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого? Литературная или научная аргументация? На его стороне была тайная полиция, плевавшая на все обсуждения и дискуссии, на общественное мнение и законы.

Оптимист: Так ведь то было в конце тридцатых. Время совсем другое! В ту пору никакие юридические отделы не стали бы вмешиваться, секретариат Союза писателей и не подумал бы заступиться. Теперь за нас — юристы, за нас — союз, за нас будет даже суд, если до того дойдет.

Скептик: Ну, и что ты скажешь на суде? Лесючевский с Кондрашовым сами не придут, они пришлют своего юриста, юрист будет настаивать на том, что по закону — все в порядке, все на месте. Вы требовали редакционного заключения? Вот оно. С чем тут можно спорить? Мы пишем, что «автор проходит мимо крупных явлений русской советской поэзии». Да, проходит, и всё тут!

Оптимист: А я скажу судьям, что это бесстыдная ложь! Пусть назначат экспертов, пусть прочтут рукопись. Мимо крупных явлений? Можно ли так бессовестно лгать? Я требую экспертизы!

Скептик: Суд согласится назначить экспертов по рукописи «Материя стиха». Кого он выделит? По рекомендации Союза писателей — А.Л. Дымшица и Зою Кедрину. Вот уж они тебе покажут!

Оптимист: Этих экспертов я отведу. С Дымшицем у меня обостренные личные отношения, Зое Кедриной я не доверяю с тех пор, как она выступила общественным обвинителем по делу Синявского и Даниеля.

Скептик: Ладно, найдут других, таких же. Они, эти другие, всё равно повторят, что ты проходишь мимо… У тебя есть «Про это» и «Война и мир» Маяковского. Но ведь нет у тебя «Хорошо!» и «Владимир Ильич Ленин»? Значит — проходишь мимо. К тому же — Брюсов, Блок, Хлебников… А где у тебя Василий Федоров, Сергей Васильев, Сергей Смирнов, Владимир Фирсов? Брось, не отобьешься. К тому же ты «отдаешь предпочтение страдальческим стихам Цветаевой и Мандельштама».

Оптимист: Я не понимаю, что это значит. Но, как бы там ни было, это тоже ложь.

Скептик: Зачем спорить против очевидности? Лесючевскому известно, что стихи у Цветаевой и Мандельштама — страдальческие. Они не могут быть другими: Цветаеву довели до петли, Мандельштама сгноили в лагерю. Так что ж они, жизнерадостные стихи что ли станут писать? Не выкручивайся. Да ведь, кроме того, напомню тебе,

— «В своем анализе вы исходите из субъективного, личного восприятия поэтических ценностей…» и дальше: