Он был прав, и автор — оптимист, понимая это, постепенно утрачивал оптимизм. Но бездействовать казалось невозможно. Автор долго взвешивал за и против.

За: готовая книга, написанная по заданию издательства. Одобрительная рецензия. Два обсуждения — множество хвалебных выступлений.

Против: тень «фразы». Ненависть Лесючевского. Редакционное заключение.

Будем сражаться! И белые делают очередной ход.

Чтобы его понять, нужен небольшой комментарий.

Издательство «Советский писатель» официально подчинено Союзу писателей: оно существует при нем. Секретариат Союза писателей может предписать издательству любое свое решение. Лесючевский — член секретариата, но его можно заставить подчиниться. Значит, управа на него найдется. Но как заставить секретариат принять решение в пользу моей рукописи? Это тоже возможно, хоть и трудно. Есть при Союзе писателей Правовая (юридическая) комиссия, ее возглавляет умный Александр Иванович Орьев. Не может Орьев не понять, что Лесючевский и его приспешники плюют на законность, что их действия — грубейший произвол. Итак, Правовая комиссия, разобравшись в моем деле, выскажет свое мнение секретариату, и секретариат примет единственное возможное решение, которому Лесючевский вынужден будет подчиниться.

И вот я пишу заявление — главному юристу Союза писателей Орьеву, в котором рассказываю ему всю уже довольно мучительную историю «Материи стиха», а, кроме того, в секретариат Союза писателей. Я рассказываю о деле, которое тянется вот уже скоро полтора года, и стараюсь фактами доказать беспочвенность и злую предвзятость «Редакционного заключения». Демонстрирую вопиющие расхождения между рецензией и «заключением», авторы этого «документа» (точнее — автор, Н. В. Лесючевский), рукопись не только не читали, но даже и не открывали. Мое письмо в секретариат кончалось такими строками:

«Не сомневаюсь, что Секретариат Союза писателей СССР найдет необходимым разобраться в этом конфликте, поможет восстановить справедливость и объективно оценить рукопись, которую отвергает издательство „Советский писатель“, нарушая установленные законом и традицией нормы обращения с авторами.

Уважаемые товарищи, члены Секретариата! Дело идет о нашем, писательском издательстве. Неужели мы не можем добиться уважения к автору, его труду и даже его человеческому достоинству внутри нашего собственного творческого Союза? Я уверен, что — можем, и поэтому обращаюсь к вам за поддержкой и справедливым решением».

3/XI.1971.

Мое письмо обсуждалось в разных кабинетах, при разных участниках, — в самом деле, как быть? Бросить вызов Н. В. Лесючевскому? Но ведь он — член Секретариата, да еще есть у него дополнительная всем известная сила: за его спиной вот уже скоро сорок лет тень тайной полиции.

Наконец придуман такой выход: секретариат, желал проверить основательность авторской жалобы, от себя передает рукопись «Материи стиха» на новую рецензию. И уж на сей раз это должен быть действительно крупнейший специалист по стиху, русской поэзии, поэтике — необходимо все предусмотреть заранее и снять всякие возражения. Выбор остановился на профессоре Николае Леонидовиче Степанове, авторе многих трудов в смежной области.

Прошло меньше месяца, и уже в середине декабря 1971 года рецензия В.Л. Степанова была готова. Я получил ее из Москвы и начал читать с трепетом — не от нее ли зависела теперь участь моей книги?

Отступление о прогрессе и законе «обратного развития»

Способ, как творил создатель.

Что считал он боле кстати,

Знать не может председатель

Комитета о печати.

А.К. Толстой.

Послание о дарвинисме (1872)

Почтенными людьми называют тех, кто ничем не выделяется.

Анатоль Франс

С Н.Л. Степановым меня ничего не связывало — лишь мимолетное знакомство; ранние его работы мне были близки — но то относилось к двадцатым годам, когда Степанов учился в том же Институте Истории Искусств, был единомышленником и сотрудником Ю. Тынянова и — вместе с Тыняновым — издавал пятитомное собрание сочинений Хлебникова, до сих пор оставшееся лучшим и, собственно говоря, единственным. Книги последнего периода оставляли меня равнодушным, если не огорчали: «Лирика Пушкина» и «Проза Пушкина», «Мастерство Крылова-баснописца» и «Некрасов и советская поэзия» — все это казалось мне движением некогда талантливого человека в сторону ученого конформизма. Это весьма привычная в советской действительности эволюция вниз. Пожалуй, ни в одной стране мира с такой охотой не говорят о «прогрессе» и «прогрессивности», как в Советском Союзе, — любой художник, актер, журналист, психолог, медик оценивается как «прогрессивный» или «реакционный», — и нигде так часто не встречается не только отсутствие прогресса, но именно регрессивная эволюция, как в советской литературе и науке; нередко начав с блестящих работ, писатель или ученый спускается по лестнице, пока не достигнет обыкновенности, то есть того общего уровня, где он уже решительно ничем от всех окружающих не отличается и где его стиль можно спутать со стилем всех соседей. Это явление — «обратное развитие» — характерно для наших писателей, даже очень одаренных: В. Ф. Панова начала со своей лучшей книги «Спутники» (1946), каждая следующая была слабее предыдущей. А.А. Фадеев пришел в литературу с «Разгромом» (1927), и спускался с одной ступеньки на другую, пока не добрался до ходульной «Молодой гвардии» и совсем уж не удавшейся «Черной металлургии». А К. Федин? Зощенко? Ю. Тынянов? Л. Леонов? Д. Гранин? Я привожу имена прозаиков разных поколений, — их всех постигла та же драматическая судьба. Здесь не место вдаваться в анализ этого зловещего явления, — ясно, что такой страшный закон действует. И он же распространяется на филологическую науку: сравните работы молодого Б. Эйхенбаума — «Мелодика стиха», «Мой временник» — с книгами, изданными в последующие десятилетия; или книги Б. В. Томашевского, В. Шкловского, даже Д. Благого (в довольно вульгарной «Социологии творчества Пушкина» были задор, пафос открытия, озорство).

В науке, особенно исторической и филологической, этот процесс объясним без труда, да и в литературе, впрочем, тоже. Рождается какая-то научная школа, например, формалистов. Некоторое время ее терпят, даже в известных пределах — поощряют. Затем начинается — безобидная ученая дискуссия: выступают такие оппоненты, как Б. Энгельгардт, Л. Выготский или М. Бахтин, и нападают на самые принципы направления. Формалисты обороняются и в свою очередь нападают на своих противников: это нормальная научная жизнь. Но внезапно сгущаются тучи,

раздается удар грома: формализм объявляется антимарксистским, декадентским, фальшивым учением, — лженаукой. Приверженцев его, «лжеученых», прорабатывают: топчут, оплевывают, даже изгоняют. И вот научная школа распадается: Б. Эйхенбаум и Б. Томашевский уходят в текстологию — издавать классиков, Ю. Тынянов — в историческую романистику, В. Шкловский — в киносценарии, В. Жирмунский