мой противник был обязан играть, поскольку я свой первый ход сделал; по советскому закону издательство, получившее рукопись, обязано в определенный срок ответить согласием или отказом, иначе рукопись официально считается… одобренной. Вот почему Кондрашов вернул мне мою через семь месяцев — останься она у него, пришлось бы за нее платить гонорар. Только того не понял Кондрашов, что вернуть рукопись — не значит ее отвергнуть: последнее требует мотивировки, значит — рецензии. А рецензия, это и есть тот ответный, ход, к которому я хотел его принудить. (Приложение 4.)

Одновременно с письмом я послал в издательство возвращенную мне некомплектную рукопись. Через некоторое время, испросив аудиенции у Кондрашова, я, тоном уже не слишком вежливым, потребовал:

первое — моей полной рукописи;

второе — отзыва на нее, то-есть официальной рецензии.

Мне повезло, что Кондрашов потерял часть рукописи. Это позволило мне наседать на него и его обличать. Иметь дело с этим чиновником было еще труднее, нежели с Чепуровым. Унылое, длинное-длинное, серо-скучное лицо с мертвыми глазами было неподвижно; на нем не читалось ничего. Хоть бы ненависть, хоть бы отвращение, хоть бы скука… Даже скуки в нем не отражалось. Своим тусклым голосом он нехотя, с абсолютным безразличием произносил какие-то дежурные тирады, словно читал их из передовицы позавчерашней газеты, и с таким же безразличием замолкал. Все же ссылками на юристов мне удалось довести до его дремлющего сознания, что, если не будет рецензии, я подам на издательство в суд, а суд признает рукопись принятой и заставит его, Кондрашова, уплатить гонорар. Это он понял.

Дней через десять мне стало известно, что Кондрашов меня послушался и дал «Материю стиха» кому-то на рецензию. А еще неделю спустя узнал, кому. Кондрашов своего рецензента засекретил, чтобы никто на него так или иначе не повлиял; к тому же он сам, лично он, выбрал к кому обратиться — и сделал это, минуя даже главного редактора, может быть и ему не вполне доверяя. Все-таки я довольно скоро узнал, что моя рукопись — у Юрия Андреева, молодого волка, прославившегося незадолго до того критической статьей в «Литературной газете» о сталинистском романе Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?»; эта статья свидетельствовала о либеральных взглядах критика, если бы не была заказана ему начальством, для которого Кочетов с его романом-памфлетом был чересчур откровенен. Ю. Андреев казался мне удачливым карьеристом; ждать от него было нечего, кроме разгрома. Я мог бы заранее написать его рецензию вместо него: в рукописи нет партийного подхода к литературе, нет народности, преобладают примеры из антиреволюционных поэтов, нет современных советских авторов, методология порочная; его, Е. Эткинда, нельзя подпускать к читателям, — он их испортит, привьет им идеализм, ревизионизм, формализм, структурализм…

Через месяца два, в конце мая, меня пригласил в издательство Чепуров и дал прочесть наконец-то поступившую рецензию. «Читай здесь, — сказал мне главный редактор, — уносить этот документ запрещено». Я удивился — почему? Разве он секретный? Содержит государственные тайны? Ведь речь идет о моей собственной книге. Но, не настаивая, стал читать, ожидая поношений и разоблачений. Еще больше я удивился, прочитав начало:

«Представленная издательству „Советский писатель“ книга Е. Эткинда — большой, интересный труд специалиста, владеющего анализом стихотворных произведений на таком уровне, которого до сих пор удавалось достичь весьма немногим исследователям в отечественном и зарубежном литературоведении.

Высокая квалификация, эрудиция и одаренность автора поставлена на службу утверждению и реальному доказательству того важного положения, что в подлинной поэзии форма существенна и что сущность поэзии не проявляется нигде и никак вне элементов формы. Методология автора, проводимая им последовательно, позволяет неопровержимо, на основании аргументов, а не заклинаний, опровергать как приверженцев формального подхода к поэзии, так и тех, кто обедняет возможности поэзии, сводя ее роль лишь к иллюстрации уже известных положений.

Свою методологию автор применяет с большим чувством историзма, понимая, что поэзия, как все на свете, со временем меняется. Анализ поэзии ведется в соотношении (близости или противопоставления) с прозой — с одной стороны, с музыкой — с другой, что делает изложение еще более рельефным и доказательным.

Обилие поэтического материала, замечательная разноаспектность его анализа, убедительность общего вывода о неисчерпаемом богатстве поэтического познания мира составляют важную особенность монографии Е. Эткинда.

Я без затруднения мог бы конкретизировать и развить эти позитивные положения, развернуть, детализируя тезис о немаловажных, а в ряде случаев попросту незаурядных достоинствах „Материи стиха“, но, думается, и того, что я уже сказал, достаточно, чтобы сделать мотивированный вывод: у издательства есть основания заключить с автором договор на публикацию этого труда.»

Ну и ну, вот уж чего я не ждал! Сильны мы, как видно, стали, если Ю. Андреев считает необходимым так перед нами расшаркиваться, так низко кланяться, так нас превозносить! Пожалуй, даже мой единомышленник, даже близкий друг не позволил бы себе написать, что мои анализы «на таком уровне, которого до сих пор не удавалось достичь весьма немногим исследователям в отечественном и зарубежном литературоведении»… Кондрашов хотел руками Андреева зарезать мою рукопись, а это Андреев рекомендует ему «заключить с автором договор на публикацию этого труда!» Читаю дальше — видимо теперь критик перейдет к недостаткам, и тут уж он меня не пощадит:

Однако, заключая этот договор, издательство, по-моему, должно обратиться к автору с рядом предложений, и прежде всего с просьбой — в высшей степени серьезно и ответственно отнестись к доработке рукописи, понимая, что издание подобного труда — не только его личное дело, но акт, который будет представлять общий уровень советского литературоведения. Кроме того, личные интересы автора также должны диктовать ему необходимость усовершенствования книги.

В чем видятся мне пути улучшения работы?

Еще того хлеще: значит в необходимости издать книгу у рецензента нет сомнений; ее только надо «доработать». Всякий советский автор знает разницу между двумя глаголами: «доработать» и «переработать». Второй означает, что рукопись надо в корне изменить, переделать, и что она, следовательно, в нынешнем ее виде отвергнута; первый — что рукопись нуждается в улучшениях, в некотором (иногда справедливом) редактировании, но что в целом она принята, одобрена. Андреев говорит о «доработке рукописи». Да еще о том, что «издательство должно обратиться к автору с рядом предложений (а не ультиматумов, не императивов!), и прежде всего с просьбой…» (а не с требованием!). И еще оказывается, что «издание подобного рода не его личное дело, но акт, который будет представлять общий уровень советского литературоведения» — значит, «Материя стиха» вдруг оказалась вершинной точкой