Шрифт:
Закладка:
«…Гумилев как поэт именно в эти годы чрезвычайно вырастает, становится крупной художественной величиной…» (стр. 539. Речь идет, кстати сказать, о сборнике «Огненный столп», 1921!) И еще:
«…новое художественное качество, вдвигающее Гумилева в большую русскую поэзию, оказывается сопряженным с чувством трагической тревоги…»
«Такие гумилевские шедевры, как „Память“ или „Заблудившийся трамвай“…»
Все эти цитаты — из книги 1966 года. Значит, два года назад было можно — а теперь нельзя? Недавно все это было правильно, а теперь стало неправильно? Что случилось?
Замечу, что не только мне одному оказалось нельзя, но и книгу Ефима Добина «Творчество Анны Ахматовой», выходившую в том же ленинградском «Советском писателе», всю искорежили — даже, кажется, уничтожили весь десятитысячный тираж, а потом напечатали другой, лишь бы имя Гумилева не пачкало ее страницы; поэтому, например о руководстве «Цеха поэтов», во главе которого стояли «синдики» Городецкий и Н. Гумилев, в книге Добина читаем: «Во главе „Цеха“ стояли три „синдика“, в том числе Сергей Городицкий. Они торжественно открывали и закрывали заседания…» (стр. 30). Три — это неправильно, синдиков было два; но ведь совсем уж нельзя было написать: «… два „синдика“, в том числе Сергей Городецкий». Какой срам!
Да и у меня выбросили переводы Гумилева из корректуры другой книги, — двуязычной антологии «Французские стихи в переводе русских поэтов»; и сколько я не взывал к совести и логике, ничего не помогло. А жаль! Я там впервые, по случайно попавшейся мне рукописи, хотел опубликовать гумилевский перевод «Сонета» Рембо о цветных гласных. Несколько месяцев спустя мне с горечью говорил академик В.М. Жирмунский, что в еще только задуманной статье об Анне Ахматовой для большой серии «Библиотеки поэта» ему заранее запретили упоминать имя Гумилева. «Как же мне написать, — сетовал Виктор Максимович, — за кого Ахматова вышла замуж? За какого-то безымянного руководителя акмеизма?»
К тому же, твердил я всем и каждому, в моих «Мастерах русского стихотворного перевода» Гумилев фигурирует своей самой безобидной стороной: здесь он — переводчик Теофиля Готье и французского фольклора; какой идеологический вред от песни «Мальбрук в поход собрался»?
Все это оказалось впустую. Никто меня не слушал, моих справок — не читал: «Обойдемся без Гумилева!» А ведь изъятие его имени, например, из книги Е. Добина, государству обошлось во много тысяч рублей!
Ходили разные слухи. Будто бы высокое начальство узнало о предсмертном стихотворении Гумилева, в то время появившемся в кругах интеллигенции; а там есть такие строки:
Я не трушу, я спокоен,
Я, моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным;
Знаю, сгустком крови черным
За свободу я плачу.
Что тут могло задеть начальство? Накануне расстрела — можно ли ожидать лучезарных стихов? А что он палача назвал палачом, так он ли виноват? Эта гипотеза не казалась мне правдоподобной; впрочем, кто-нибудь, прочитав эти страшные строки, мог вспомнить о судьбе Гумилева и запретить его, как жертву революционного трибунала, расстрелянного безо всяких оснований; стоит ли напоминать о тех кровавых днях?
Говорили и о другом. Накануне «дела о фразе» в 1967 году на Западе появилась книга И. Одоевцевой «На берегах Невы», где писательница вспоминает, как она, сидя в гостях у Гумилева, ее учителя и друга, будто бы случайно открыла ящик стола, набитый английскими банковскими билетами, да еще он будто бы показывал ей револьвер, предназначенный… И. Одоевцева пишет:
«На вопрос: был ли Гумилев в заговоре или он стал жертвой ни на чем не основанного доноса, отвечаю уверенно: Гумилев бесспорно участвовал в заговоре.
Да, я знала об участии Гумилева в заговоре. Но я не знала, что это был заговор профессора Таганцева…» (стр. 430).
Затем следует эпизод с ящиком письменного стола, набитого кредитками:
«…И он, взяв с меня клятву молчать, рассказал мне, что участвует в заговоре. Это не его деньги, а деньги для спасения России. Он стоит во главе ячейки и раздает их членам своей ячейки» (стр. 431).
Ну, а в заключение — диалог. Гумилев говорит своей гостье, почти двадцатилетней Ираиде Гейнике (позднее — писательница Ирина Одоевцева), девчонке с большим черным бантом, следующее:
«— Забудьте, все, что я вам сказал… Поняли?
Я киваю.
— И клянетесь?
— Клянусь.
Он облегченно вздыхает.
— Ну, тогда все в порядке. Я ничего вам не говорил. Вы ничего не знаете. Помните — ровно ничего. Ни-че-го! А теперь успокойтесь: и вытрите глаза…
И все же с этого дня я знала, что Гумилев действительно участвует в каком-то заговоре, а не играет в заговорщиков» (стр. 432).
Вот этой полуфантастической истории (а может быть Гумилев хвастнул перед девчонкой с черным бантом? А может быть Ирина Одоевцева не совсем точно передала впечатления Ираиды Гейнике?) оказалось достаточно, чтобы лишить русскую литературу не только поэта, но и переводчика Гумилева. Чтобы еще раз казнить его. Словом, И. Одоевцева сделала то, чего не мог никто за почти полвека: дала вещественное, во всяком случае свидетельское, доказательство реальной вины Гумилева, он оказался действительным участником террористического заговора — благодаря ей. Книга И. Одоевцевой начала второе следствие по делу Гумилева. Надо быть осмотрительным — даже здесь, на Западе, где цензуры нет; надо помнить о возможных последствиях. Они же, как видим, неисчислимы. И особенно досадны, когда поручиться за достоверность факта нелегко. Я уж не говорю об ином аспекте этого странного эпизода: предположим, что все правда, что Гумилев не позировал перед девочкой, что деньги у него были «для спасения России»; но ведь он взял с нее клятву — молчать. Кто же с нее эту клятву снял? Время? Как видно, Гумилев напрасно «облегченно вздохнул» — подвела его ученица. Полвека молчала,
