годы, после падения Бастилии. Неужели что-нибудь подобное оказалось бы возможным, если бы он и несколько десятков его современников погрузились в самоусовершенствование, отвечая на насилие королевского режима и католических трибуналов пассивно-христианским «отказом от лжи»? Вольтер и его союзники поняли, что дело не только в нравственном усовершенствовании отдельного человека, а в подготовке к революции всего третьего сословия. Это понял в ту пору даже Руссо, создатель не только учения о личности, но и «Общественного договора».

На все эти аргументы собеседник ответит, цитируя Солженицына:

— Общество состоит не из «социальных слоев», а из отдельных людей. Ключ к общественным проблемам — учение о личности. Лучшие из них стремятся «очиститься душой и такое же очищенное светлое место содержать вокруг себя каждого». И далее: «Обществу столь порочному, столь загрязненному, в стольких преступлениях полувека соучастному — ложью, холопством, радостным и изневольным, ретивой помощью или трусливой скованностью, — такому обществу нельзя оздоровиться, нельзя очиститься иначе, как пройдя через душевный фильтр. А фильтр этот — ужасный, частый, мелкий, имеет дырочки как игольное ушко — на одного. Проход в духовное будущее открыт только поодиночке, через продавливание.

Через сознательную добровольную жертву»[7].

Слово опять оппоненту:

— Такую мысль — исправление общества путем духовного самоусовершенствования каждого из отдельных его членов, каждого человека в отдельности — выдвигали и прежде, и до сих пор ни одна из этих попыток не удалась. А.И. Солженицын исходит из того положения, что общество состоит не из классов, а из отдельных личностей. Возможно. Он со страстью ветхозаветного пророка обличает марксистскую теорию общества. Возможно, что он прав. Он решительно отвергает трактовку истории как борьбы общественных классов. Однако, как ни выродилось марксистское учение, как ни обветшало, — оно является признанной научной теорией (не копеечная вульгаризация, а истинный марксизм). Я не говорю — верной, я говорю — научной, основанной на изучении экономики и закономерностей смены одной общественно-экономической формации другой. Можно ли противопоставить теории — интуитивную убежденность? науке — веру? разуму — чувство? Ошибочность социального учения исторического и диалектического материализма (если все эти слова принимать всерьез) необходимо доказать. Марксизм следует опровергнуть не отвращением к нему как якобы господствующей идеологии в Советском Союзе, но доводами современной науки: социологии, истории, философии, политической экономии. В этом чисто научном споре религия участвовать не может, — как не может служить аргументами ни поэзия, ни музыка, сколь бы глубоко они не выражали сущность человеческого духа.

Так вот: программа нравственного — и только нравственного — противостояния лучших людей коммунистическому режиму опирается на представление общества как арифметической суммы личностей. Такое представление в Советском Союзе мало у кого встречает сочувствие; не будем преувеличивать число православных и преуменьшать число материалистов. Последних надо еще переубедить, но сделать это при помощи восклицаний, даже самых темпераментных, или инвектив, даже самых страстных, немыслимо.

Сторонники А.И. Солженицына не согласятся с тем, что научную теорию нельзя опровергать верой, потому что, с их точки зрения, глубоко ошибочно и вредно навязывать истории наши примитивно рационалистические представления («…философскую систему можно по видимости построить гладко, стройно — и на ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено — увидится не сразу». Нобелевская речь 1970 года) — история творится не по правилам элементарной арифметики, ее «умом не понять» и подгонкой под простую логику не исправить. Может быть, ответит оппонент, может быть, но и это положение требует не деклараций, а доказательств. Утверждение А.И. Солженицына, что марксизм более не существует, самообман. В своей Вашингтонской речи 30 июля 1975 года он заявил: «…марксизм упал так низко, что он скатился к анекдоту, он скатился в человеческое презрение. У нас просто уже никто мало-мальски серьезный, и даже студенты и школьники, уже серьезно, без улыбки, без насмешки о марксизме не говорят». Чем это утверждение категоричнее, тем опаснее оно, как опасна всякая недооценка противника. А.И. Солженицын знает лишь тех, кого он знает; для глобальных выводов подобного рода у него нет ни материала, ни даже логических оснований. Пожалуй, даже и в этом случае интуиция заменяет научное знание.

Но ведь на стороне Солженицына остается важнейший аргумент: отказ от всякого соучастия, быть может, сулит общее возрождение, национальный взлет — где-то в дальнем будущем? А участие — пусть и не преступное, но обязательно хоть в малой степени компромиссное, — не укрепляет ли режим, не увековечивает ли нынешнее нравственно нетерпимое состояние общества? И этот последний довод — опровержим ли он?

«ДЕЛО О ФРАЗЕ». Окончание

Вступительную статью, содержавшую злополучную «фразу», меня заставили переделать: политически вредный текст пришлось заменить другим, навязанным моей статье и, наверное, заметным даже невооруженному глазу — настолько он чужд автору, непохож на все, что предшествует и на все, что следует ниже:

Было:

«В советскую пору происходит удивительный процесс, когда ряд крупнейших поэтов становятся профессиональными переводчиками. Это можно сказать о Б. Пастернаке, С. Маршаке, А. Ахматовой, Н. Заболоцком, Л. Мартынове, П. Антокольском (если ограничиться только старшим поколением). Общественные причины такого процесса понятны: лишенные возможности до конца высказать себя в оригинальном творчестве, русские поэты — особенно между XVII и XX съездами — говорили со своим читателем устами Гете, Орбелиани, Шекспира, Гюго. Так или иначе, 30-е, 40-е и 50-е годы оказались для развития поэтического перевода в СССР сказочно плодотворными. Это искусство поднялось у нас на такой уровень, какого нет ни в одной стране мира…»

Стало:

«В новейшее время многие крупные поэты стали переводчиками-профессионалами, а профессиональные переводчики (…) поднялись до очень высокой поэтической культуры. Переводная поэзия стала неотъемлемой частью поэзии русской, сегодня даже и непредставимой без этого — количественно очень значительного — ее крыла.

Одним из важнейших стимулов для развития переводческого творчества в СССР явился многонациональный характер советского государства и советской литературы — взаимообмен поэтическими ценностями стал естественной формой бытия нашей литературы, ее законом. Только после Октября достоянием широкого русского читателя стали богатые древние литературы многих народов СССР. А.М. Горький еще в 1929 году отмечал в письме к А.И. Ярлыкину, что „литература всего легче и лучше знакомит народ с народом… Вывод этот подтверждается тем, что нигде в западноевропейских странах не переводится столько книг с чужих языков, как у нас в Союзе Советских Республик“ (Собр. соч., т. 30, стр. 115). В советскую пору искусство поэтического перевода поднялось у нас на такой уровень, какого нет ни в одной стране мира…»

Текст для столбика «Было» я выписываю из книги, озаглавленной «Мастера русского стихотворного перевода», том I, переплетенной в такую