классовую позицию вы занимаете? Нет, это серьезнее, чем редакционная неряшливость. Это порочная концепция!» (Ну как — представители обкома довольны?) И все-таки попробуем на этот раз оказать Эткинду наше доверие… Пусть он останется среди нас, но помните, что ваша общая задача — воспитывать его в коммунистическом Духе.

Сколько длилось это заседание? Не помню, но так долго, что курящие изныли без папирос, а старики могли задохнуться без воздуха. Казавшееся бесконечным, оно кончилось, но «дело о фразе» продолжалось. Оно принимало разные обличил, видоизменялось, но до конца его было далеко. Оно длилось так долго, что постепенно приобрело все атрибуты истинности. Уже все забыли, что «дело о фразе» было комически пустым, даже вообще забыли, какова его суть; помнили только о каком-то зловещем преступлении, совершенном почему-то кем-то. Один ленинградский писатель, случайно встретившись со мной на улице, сказал: «Послушайте, бомбы можно взрывать в клозете, а не в музее, — зачем вы торпедировали „Библиотеку поэта“? Это с вашей стороны нехорошо!» — «А знаете ли вы, в чем дело?» — «Нет, — отвечал писатель, — толком не знаю. Слухи самые разные…» — «А помните ли вы дело о восьмидесяти тысячах охапках сена?» — спросил я. «Нет, не помню. Но вы совершили дурной поступок — „Библиотека поэта“ имеет большое культурное значение, вы поставили ее под удар». Я слушал его с горечью, и дело об охапках сена не шло у меня из головы.

Семьдесят лет назад Анатоль Франс написал фантастический роман «Остров Пингвинов», где рассказывается о том, как еврея Пиро, офицера пингвинской армии, обвинили в краже восьмидесяти тысяч охапок сена. Сена никакого не было, красть было нечего, и все же обвинение, выдвинутое против Пиро, имело успех среди чиновников. «Никто не сомневался, — пишет Анатоль Франс, — потому что при полном неведении относительно всех обстоятельств дела не могло быть повода к сомнениям, а они нуждаются в поводе: без оснований не сомневаются, без оснований только верят. Никто не сомневался, так как повсюду повторяли одно и то же, а для публики повторение означает доказательство. Никто не сомневался, так как хотелось, чтобы Пиро был виновен, а чего хочешь, в то веришь; никто не сомневался, так как, помимо всего прочего, способность сомневаться встречается у людей редко. Лишь очень немногие умы носят в себе ростки сомнения, нуждающиеся к тому же в заботливом уходе. Оно своеобразно, изысканно, философично, безнравственно, трансцедентно, чудовищно, коварно, вредно для людей и для собственности, враждебно государственному строю и процветанию империй, гибельно для человечества, разрушительно для богов, ненавистно небу и земле. Пингвинская толпа не знала сомнений…»

Далее А. Франс рассказывает о том, как Пиро (прототипом которого был Дрейфус) «судили тайно», и он был осужден.

Генерал Пантер поспешил к военному министру сообщить, чем кончился процесс.

— К счастью, — сказал он, — у судей была твердая уверенность, так как не было никаких доказательств.

Замечательное юридическое открытие! Наилучшее дело это то, по которому нет вообще никаких материалов. Позднее, под влиянием требований пингвинских масс, генерал Пантер начал накапливать гигантские груды документов, доказывавших виновность Пиро, и тогда военный министр Греток произносит, обращаясь к генералу, незабываемый монолог. Он так близок к существу «дела о фразе», что отрывок из него привести необходимо:

«Боюсь, как бы дело Пиро не утратило своей прекрасной простоты. Оно было ничем не затуманено. Оно обладало драгоценной прозрачностью горного хрусталя. В нем не найти было, даже с помощью лупы, ни излома, ни трещинки, ни пятнышка — ни малейшего недостатка. Выйдя из моих рук, оно было ясно, как свет, оно само излучало свет. Я даю вам жемчужину, а вы хотите наворотить на нее целую гору… Доказательства! Конечно, хорошо иметь доказательства, но, может быть, еще лучше вовсе их не иметь… В том виде, как я построил дело Пиро, оно не допускало критики, в нем не было ни одного слабого места. Оно могло выдержать любые нападки; оно было неуязвимо, потому что скрыто от глаз. Л теперь оно дает огромный материал для споров…»

У Гретока оказалось немало учеников — он и не предполагал, что по его рецептам будут действовать могущественные последователи. Вернемся, однако, к проработке и самозащите.

Отступление о том, как жить не по лжи

…Свободным людям не всегда было бы нужно скрывать правду: с тираном можно говорить только притчами, да и этот обходный путь опасен.

Вольтер. О басня

Мои навыки каторжанские, лагерные. Эти навыки суть: если чувствуешь опасность, опережать удар; никого не жалеть; легко лгать и выворачиваться, «раскидывать чернуху».

А. Солженицын. Бодался теленок с дубом.

Прошли годы, много лет. Вокруг меня все изменилось: я пишу эти строки вдали от проработок, от сетей партпросвещения и открытых партсобраний. И хочется дать нравственную оценку «делу о фразе».

Прежде всего оно — характернейший образец «идеологического деспотизма» в его советском варианте. Кто-то, где-то (как это показательно, что неведомо ни кто, ни где!) вычитал в одной фразе двухтомной книги крамолу… вернее, этому «кто-то» крамола примстилась… А еще вернее иначе: «кому-то» показалось, что вот на этой двусмысленной «фразе» можно заработать похвалу или благодарность начальства, подняться на ступеньку выше, заключить новый издательский договор; словом, сделать карьеру. И лавина начинает катиться, захватывая новые и новые снежные пласты. Конечно же всем ясно, что говорить не о чем, что перед нами — новый вариант дела «об охапках сена». Но говорить надо: и вот одни каются и винятся, другие разоблачают и клеймят, третьи анализируют, четвертые призывают. И все исходят из того, что «фраза» преступна. Потому что исходить из этого — ве́лено.

А ведь можно было сказать, например, так:

— На дворе у нас 1968 год. Еще года четыре назад вы, уважаемые коллеги, вы же сами клеймили культ личности (иногда даже храбро добавляя: Сталина). Так разве это неверно, что литературу не только душили, но и в тюрьмах гноили? Разве не писали об этом недавно, совсем недавно наши советские журналы и газеты? Даже «Известия», даже «Правда»? Во «фразе» и этого не сказано, а только, что поэты — уходили в перевод. Что же им, поэтам, оставалось делать? Умирать от немоты и голода?

Но даже такого никто не сказал. Попытался было я на этом уровне говорить с Лесючевским — да осекся. О последствии той попытки еще расскажу. Можно и нужно ли было так продолжать?

О, если бы все четыреста невольных участников «дела о фразе» сговорились и решили «жить не по лжи…» Если