готовившиеся к изданию рукописи, — на этот раз они оказались в стороне: мы не читали работу Эткинда и не обсуждали ее. Если бы все добросовестно выполняли свои обязанности, этого печального случая могло и не быть. В чем же причина политической ошибки Эткинда? Тут пытались дать разные объяснения: дескать, Эткинд ушел из институтского профсоюза в Союз писателей… Но ведь и Союз писателей — не богадельня (громкий смех в зале). Союз писателей таких случаев не пропускал никогда. Эткинд еще и там получит нахлобучку. Почему же все-таки это могло случиться? Эткинд умеет делать разные вещи, но в советской литературе он не специалист, в этой области он разбирается плохо, и его ввели в заблуждение высказывания некоторых поэтов. Как говорил Маяковский, «литература — не занятие для слабонервных». Самое скверное в таких делах — верхоглядство. Вот я недавно выпустил книгу «Национальное своеобразие русской литературы», там я кое-где говорю о Вольтере и Бальзаке; иностранных языков я не знаю, французскую литературу не изучал, и получается поверхностно. А Эткинд не знает советской литературы, и также поверхностен, когда до нее доходит. Это беда всех нас. Мне крайне неприятно — осуждать моего старого товарища. Но, произнося самые суровые слова, я верю, что с его стороны не было злых намерений и что он допустил не столько политическую, сколько профессиональную ошибку

(Речь Б.И. Бурсова можно не комментировать: она не до конца искренна, но человечна, и, может быть, главное, чего хотел Бурсов — это противопоставить ожесточенно-непримиримому тону Софронова тон спокойного размышления, сняв абсурдные, жизненно опасные обвинения, после которых жертву остается только тащить на костер.)

Потом слово дали самой жертве. Я сказал, как глубоко сожалею о том, что моя «фраза» «принесла столько бед моим друзьям и коллегам, которые самоотверженно работали над очень сложной книгой „Мастера русского стихотворного перевода“; что эта моя „фраза“ навлекла громы на „Библиотеку поэта“, издание, в котором я всегда видел один из важнейших фактов нашей культуры, издание, в котором я считал для себя высокой честью принимать участие, и, наконец, что моя небрежность привела к необходимости для стольких людей тратить силы, и время, и энергию».

А далее я попытался дать Ученому совету достаточно убедительную трактовку «фразы», показав, что контрреволюционный смысл в нее вложил не автор, а некий высокопоставленный чиновник, затеявший всю эту странную свистопляску. Вот что я говорил:

«Я хотел объяснить высокий уровень поэтического перевода в наше время тем, что ряд крупных поэтов стали профессиональными переводчиками, чего в прежнее время не бывало. Как же я думал это объяснить? Известно, что в определенный период нашего развития лирика была не слишком в чести, — напомню хотя бы стих Маяковского: „Нами лирика в штыки неоднократно атакована…“, его строки: „…себя смирял, становясь на горло собственной песне“. Маяковский сумел создать новую поэзию, где гражданская страсть и лирическая стихия оказались слиты воедино. Приведенные выше строки — это размышления Маяковского о собственном поэтическом прошлом, разрыв между общественным и личным в поэзии Маяковский преодолел сам, без посторонней помощи. Его слова „я шагну через лирические томики“ означают вовсе не то, что он отказался от лирики, а то, что он отверг лирику „чистую“, лишенную общественной страсти, очищенную от политики.

Маяковский смог слить воедино поэзию гражданскую и лирическую: „Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни…“ Не всем это было дано. На определенном этапе своего творческого пути этого не могли сделать ни Пастернак, ни Ахматова, ни Заболоцкий, ни даже Маршак, Напомню, что С. Маршак, замечательный поэт для детей и политический поэт-сатирик, опубликовал сборник „Избранная лирика“ только в 1962 году. В этом сборнике нет ни одного политически сомнительного стихотворения, но факт остается фактом: свои стихи о поэзии, природе и любви Маршак до этого печатал разве что очень редко в журналах, а в книге „Избранное“ 1947 г. таких стихотворений всего 20. В книге „Избранная лирика“ (Ленинская премия 1963 года) их 92.

Начиная с 1942 г. до 1960 г. Маршак выпустил 35 книг. Из них его лирические стихотворения вошли небольшими циклами лишь в 4 томика.

Вероятно, Маршак и сам в обстановке тех лет не считал их главным в своем творчестве — зато его лирический дар получил выход в переводах из Шекспира, Блейка, Бернса и Гейне. Нечто сходное можно сказать о Пастернаке, Заболоцком, Ахматовой. Известно, скажем, что с 1947 по 1952 Заболоцкий создал множество лучших своих лирико-философских стихотворений, а опубликовал восемь вещей. В 1947 — опубликовано 4, в 1948 — 3, в 1949 — 1, в 1950–1952 — ни одного. За это же время он выпустил в свет громадные переводные работы — главным образом из классической грузинской поэзии, эпической и прежде всего лирической. Философская лирика Заболоцкого оказалась изданной в 1957 г. (64 стихотворения, в 1948 — 17!), а впервые более или менее полно изданной в 1960 году — например, его цикл „Последняя любовь“ (1956–1957). Арсений Тарковский писал:

Для чего же лучшие годы

Отдал я за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова!

Замечу, кстати, что перечисленные в моей фразе иностранные поэты, чьими устами говорили русские лирики, не риторическая метонимия, а вполне конкретный список: Гете — это Пастернак, Орбелиани — Заболоцкий, Шекспир — Маршак (сонеты), Гюго — Мартынов и Ахматова.

Все это я излагаю не для самооправдания, а чтобы дать понять, что именно я имел в виду — не какие то общие законы развития советской поэзии, а вполне конкретные факты, относящиеся к творческой биографии некоторых весьма определенных поэтов. И еще одно: меня интересовала отнюдь не политическая, а эстетическая проблематика определенного периода истории советской переводной литературы.

Кому могла притти в голову странная идея, будто бы я хотел сказать: лишенные возможности прямо высказываться в антисоветском духе, русские поэты пользовались для этой цели переводом из иностранных классиков? Достаточно вдуматься в нелепость такой постановки вопроса, чтобы снять с моей статьи политические обвинения. В небрежности формулировки, давшей возможность меня так искаженно понять, я, разумеется, повинен, а небрежность может приобрести и политический смысл, если она ведет к неверному толкованию».

Проработку завершил ректор заранее подготовленным выводом. Он еще раз обрушился на жертву, выдающую свою «фразу» за небрежность, то-есть за случайность, а ведь это — гремел ректор — «преднамеренная и сознательная ошибка, так и надо было сказать коллективу». И еще: профессор Эткинд должен отдать себе, наконец, отчет, каковы его убеждения? «С кем вы? Какую