Она отступила во тьму, присела на краешек скамьи, да так и просидела до рассветного часа, уставившись в угол соседней комнаты, где недвижимо лежал родной ей человек, сраженный тайным недугом...

А ему приснился сон. Он возник внезапно, этот сон, из лиловой темноты. Вспыхнул и догорел мгновенно, так казалось ему — мгновенно, а на самом деле сон длился от зари до зари... надо же было время, чтобы увидеть то, что явилось в эту ночь ему. Владик стоял посреди поляны, залитой вечерним солнцем, и смотрел на окно прямо перед собой — квартира Андрея была там. Он приблизился к дому и увидел в окне майора, Владик хорошо видел, — лысого майора. Ярко-червонное, нетускнеющее солнце осветило его лицо, но оно было почти мрачно. Потом майор посмотрел на Владика, и они уже не могли отнять глаз друг от друга. Владик стоял внизу, под окном, майор — в окне. Во взгляде этого человека не было ни недоумения, ни строгости, а были доброта и боль. И у Владика точно оборвалось сердце. Когда он вошел в дом и положил руку на крашеные перила лестницы, он почувствовал, что не может поднять ног, чтобы взобраться на второй этаж. А когда добрался наконец до площадки, то увидел, что на площадке лежит солнце, как никогда оно на площадке не лежало, — оказывается, оно проникло сюда сквозь распахнутые окна и двери, да входная дверь в квартиру была раскрыта настежь, и квартира действительно была полна военных. А на столе, застланном белой скатертью, стоял портрет брата, на большом столе, где он никогда не стоял прежде. И Владик понял, что самое страшное, что могло случиться, совершилось. У него не хватило сил переступить порог, он приник к стене и закрыл глаза. Не хотелось открывать глаза, вот так бы стоял, увязая во тьме, проваливаясь. А в квартире было тихо, даже голоса Капы не было слышно. Как можно было пережить такое горе, не сказав ни слова.

И еще он увидел во сне, как бежал от тети Нюси на Черные горы. Отчего бежал? Наверно, от стыда, а еще вернее — от страха. Да, он явственно видел: земля здесь была обнаженной, порезанной дождевыми водами, точно ножами. Нет, это была не маслянистая чернота почвы, а неуязвимо-жесткая твердость глины и камня. Владик смотрел вокруг, ступая по черной земле. Он думал о том, как неистово красны здесь зори. Наверно, накаляется все вокруг, как на углях... Только на таком огне и забудешься, только на нем и спалишь беду. От зорьки до зорьки, а потом опять до зорьки... так, чтобы сон был каменным, как эта земля... Нет, в самом деле, пусть сомкнутся день и ночь, только зори пусть горят. Владик упал на землю, приник к ней всем телом. Земля все еще берегла тепло знойного дня и не казалась мертвой. Было хорошо лежать на этой земле, все тревожное, что замутило душу, уходило в землю. Казалось, что твердый камень горя, что залег где-то в груди (поднеси пальцы — прощупаешь), и тот раздался. В те немногие минуты, когда Владик поднимал голову, он видел угольно-пепельный горб камня и желтую полоску зари вдали, неживую. И все казалось привычным здесь: и пустошь, и желтый отсвет зари, разве вот только человек да и его голос: «Я уже отчаялась отыскать тебя... Владь...» Он поднял голову — она. Улыбка стала какой-то несмелой, и заострились плечи, как тогда, когда она была девушкой и приходила делать алгебру. «Ты что так смотришь на меня?.. Забрался на край света и смотришь...» Вдруг ему все показалось каким-то необычным: каменный горб, вытолкнутый наружу самой землей, желтая веточка зари и Капа, пришедшая из детства, он видел ее такой только тогда. «У меня ноги... затекли! — сказала она и, наклонившись, коснулась коленей. — Хоть бы сесть предложил...» — «Садись...» — он показал подле себя на землю. Она села, закрыв глаза и припав спиной к каменной глыбе, точно желая все отдать ей, все ненастное, что замутило сердце. «Владь... — тоненькая слезинка проточилась у нее меж веками и повисла на щеке. Она подняла руку, чтобы снять слезу, и неожиданно опустила. — И у меня... всегда будет гореть вот здесь... Всегда. — Она поднесла руки к горлу и отняла, внимательно посмотрела на руку. — Кожа... гусиная, как-то холодно стало сразу...»

Они сейчас сидели рядом, близко придвинувшись друг к другу. Все еще догорала желтая тростинка, и ее слепящее свечение вспыхивало и гасло в степи. А потом заря потускнела, но степь не погасла, она только переменила свечение — мглисто-молочный сумрак растекся повсюду. Они долго сидели, сдвинув плечи, и молчали. «Владь, — заговорила Капа. — Помнишь, как однажды... мы с Андреем встретили тебя на бульваре и... ты плакал?. Я боялась тебя спросить тогда: в этом была виновата я, скажи — я?» Он строго посмотрел на нее — глаза его сузились: «Ты...» А она молчала — хотела сказать и не могла. Нелегко было ей собраться с силами, чтобы сказать. Потом собралась, сказала: «Вот и пришла я...»

У него точно сердце оборвалось — он вскрикнул... Тетя Нюся стояла над ним:

— Что ты, родной мой?.. Ах, господи...

— Не могу я здесь... уеду на Белую, тетя Нюся.

В немом испуге она поднесла пальцы ко рту, но спросить не посмела, — может, догадывалась, а может, робела...

— А как же я, сиротина горемычная? — спросила она, придя в себя. — Как я, Владенька?..

— А вы со мной, тетя Нюся...

Ее пальцы, поднесенные ко рту, все еще дрожали.

— А хибара моя как же, Владенька?.. Как картошка моя... и помидоры, и бахча, и синенькие? Как сад мой молодой? Не дождусь я так яблочек, а? Как цветы мои... гортензии, хризантемы?.. — сказала она и посмотрела в пролет открытой двери, где в синеющей дымке раннего утра недвижно стояли хризантемы, царственно белые. — Как... Владенька?

Он смущенно приподнял худые плечи.

— Я не знаю, что вам посоветовать, тетя Нуюся...

— Я знаю, — сказала она и улыбнулась, впервые в это утро. — Загоню хибару вместе с картошкой и хризантемами! — рубанула она с силой невесомым своим кулачишкой. — Увяжу тыщи в ситцевый платок — и айда!.. Как ты?

Он вздохнул:

— Ну что же, тетя Нюся...