сквозь тьму, а потом увидела синий огонек и пошла на него, а когда добралась, почуяла тепло и свалилась. Стась бросил на нее бурку, а сам лег на брезент, укрывшись свободным его краем. Вышка стояла над Стасем, как прежде, — широкая у основания и недосягаемо высокая; по косым ее фермам, как по железным ступеням, и впрямь можно было добраться до самой высокой звезды. Однако кем могла быть эта женщина и что ее кинуло в этот край степи в столь поздний час? И неожиданно он вспомнил Юлю: а что, если она его не послушается и приедет? Ведь Михайловка рядом. Однажды подкатит машина, и санитар приоткроет дверцу: «Поисковая партия?.. Двадцать два — семнадцать? Вот привез вам гостью...» И она выглянет из машины, смертельно бледная, и, может быть, протянет руки, но выйти не сумеет... «Прости, Стась, но неможется мне без тебя...»

В этот раз ему стоило труда уснуть. И не потому, что в нескольких шагах от него, зажав юбку коленями, спала неизвестная женщина. Он не думал о ней, вернее — легко перестал о ней думать. Чем больше по телу разливалось тепло, тем больше забывался. А когда пришла пора просыпаться, не хотелось вылезать из-под брезента. Утро было свежим, от росы земля была черной, и волос коснулась холодная влага. Он шел по сырой земле и думал, что скоро осень и пора уже перестать ходить босым, давно пора. Он обошел огонь и не без робости взглянул туда, где спала женщина, — она еще не проснулась. Робость овладела им, — не дойдя нескольких шагов, он остановился и долго смотрел на нее. Только сейчас он заметил, что у нее были ярко-желтые волосы, коротко остриженные, как у мальчишки, и, как у мальчишки, — с непослушным вихром, выгоревшим на солнце. И лицо было чистым, хотя чуть бледным. И веки засинены усталостью, быть может, сегодня больше обычного. Кстати, какие у нее могут быть глаза? Светло-карие, почти рыжие (Стась знает: такие бывают)? Или неожиданно синие, быть может, даже густо-синие, непросвечивающиеся... А лицо у нее строгое, необычно строгое для добрых губ и желтых волос... Кстати, сколько ей лет? Семнадцать или двадцать семь?.. Все скажут глаза... вот разверзнутся и скажут, сколько ей лет, да только ли это?..

Стась сидел сейчас подле нее, босой, непроспавшийся, сумрачный, и ждал, когда она проснется. Откуда она все-таки взялась... уж не черная буря ли вытолкнула ее из чрева земного?.. Стась сидел и ждал.

Взошло солнце, но оно не прибавило красок земле — степь оставалась серо-черной. Низко припадая к земле, пронеслась птица. Видно, взлетела с солнцем и, не узнав земли, шарахнулась, ошалело понеслась над степью с непосильной целью — как можно быстрее пролететь...

Стась сидел и ждал час, другой, третий... В эти часы не Пумалось ни о хуторе, что, может быть, сгорел, а возможно, продолжал стоять, ни о Юле... Да, Юля отступила куда-то далеко-далеко, и мысль о ее приезде сюда казалась почти фантастической, будто Михайловка не лежала за дальним курганом.

Он смотрел на эту желтоволосую, и ему никуда не хотелось идти. Вот тревожно вздулись ее ноздри, сомкнулись и разомкнулись губы (Стась подумал: когда она говорит, они у нее, наверно, чуть-чуть слипаются в уголках рта), в печальном раздумье собрались морщинки на лбу («Не морщь лоб, не морщь лоб!» — говорит ей мать... мать или муж?), вздрогнули и почти раскрылись веки (а какие у нее все-таки глаза?). Она вздохнула тяжко и, казалось, потемнела в лице...

И Стась неожиданно почувствовал, что ему хочется увидеть реку, да, да, большую реку с просторным зеркалом воды, с пологими берегами, поросшими вербой, с заводями, полными черной, прогретой до самого дна воды... может быть, Лабу или Белую, а может, Кубань с Урупом. Но Кубань и Белая были отсюда далеко, степь лежала — точно лист черной жести, спекшийся, без швов.

Приехал Ерема, пошел вокруг вагончика, долгорукий, долгошеий, не поднимая глаз.

— Все сгорело... — сказал Ерема и печально ткнул рукой туда, где лежал Безводный. — И пеньков не осталось... — сказал он, все еще удерживая вздрагивающую руку, которая неопределенно указывала на юг, где был сгоревший хутор. — О... Так это же Нила! — воскликнул он, встав над спящей женщиной, но уставшие глаза не выразили удивления. — Нила! — произнес он удивленно, но глаза все так же были безразличны.

— Что с ней... стряслось? — спросил Стась. — Худо?..

Ерема скорбно приподнял плечи.

— Худо? Куда хуже!.. — Он потер сухой ладонью щеку. — Врагу не пожелаю: куда хуже... — Еще раз потер щеку, спросил: — Давно спит?

— Часов десять...

— Эх, проспать бы ей часов сто. — Ерема коснулся худой ладонью лба.

— Что так?

— Может... отлегло бы!

Потом Ерема вдруг взглянул на небо, где бежали врассыпную облака, и произнес:

— Давеча сказывали: буря не ходит в одиночку... Жди еще бурю!

...Она проснулась к вечеру. Сбросила с себя бурку, села, устремив глаза в степь. Глаза и в самом деле были густо-синими, почти черными, непроницаемыми.

Стась стоял поодаль, не решаясь заговорить.

— Вот у меня есть тут... хлеб, сало, — сказал он наконец и развернул газету с едой.

Но она даже не обернулась.

Он решил ее не тревожить, ушел в дальний край площадки, туда, где стоял второй вагончик — мастерская на колесах. Квадратное оконце выходило на площадку. Стась видел отсюда и вышку, она казалась теперь странно невысокой — как только Стась добирался по ней к звездам? — и пламень горящего газа, и колодезь в стороне, и Нилу, сидящую в прежней позе и смотрящую в степь. Она сидела, положив руки на колени, как сидит уставшая после работы крестьянка, у которой онемела спина и руки затекли... Да, спина ее была неподвижна, и руки будто свело на коленях, и шея отвердела... быть может, и веки потеряли подвижность, — наверно, нелегко ей сомкнуть и разомкнуть их.

Только в сумерки она встала. Долго стояла, заломив руки, раскачиваясь, не решаясь сделать первого шага. Стась смотрел на нее, думал: если уйдет сейчас, побегу за нею, остановлю, умолю вернуться. Вот такой он и представлял ее себе, когда она лежала, обхватив руками голову: с неразвитыми, мальчишескими плечами, с ощутимым желобком на выгнутой спине.