их школьных друзей, а Андрей сидел поодаль.

Андрей встал из-за стола.

— Я уйду, а вы еще посидите... — Он помедлил, внимательно глядя на них. — У меня завтра полеты...

Владик встал:

— И у нас, правда, Капа?..

Она засмеялась:

— У меня нет...

Но она встала и тихо пошла в комнату, которую они отвели для Владика.

— Вот твоя кровать... Владь... — произнесла она и робко кивнула на койку, стоящую у стены. — А за стеной — наша... Если что — стучи... кулаком... — она сжала кулак и погрозила им. — Только не шибко — у нас с потолка мука сыплется.

Она ушла.

— Спокойной ночи, братан... — услышал он голос Андрея из-за стены.

— Спокойной ночи... — ответил Владик.

4

Легко сказать — «спокойной»... А она в самом деле не изменилась — такая же стремительная, ладная и умная. Ах, какая она умная все-таки! Нет, положительно не может быть умнее человека. Вот так могут же соединиться в одном человеке все достоинства. И вообще она единственная, и никогда уже такой не будет на белом свете. «Спокойной ночи!» Попробуй усни. Владик нащупал очки, надел... А все-таки он похож на обезьяну, честное слово, на самую простейшую из мартышек в этих глупых очках и трусиках. Очки. Вот он получит зарплату и купит в роговой оправе. Он долго сидел в трусиках и в очках, соображая, что ему делать. А может быть, уйти сейчас к тете Нюсе, взять вот так подняться и уйти. А рано утром встанет Андрей и придет, конечно, взглянуть на брата — он всегда приходил к брату перед полетами, — подоткнет одеяло или проведет прохладной ладонью по лбу... и увидит пустую постель, разволнуется, а у него полеты... Владик поправил очки, подергал плечами — как-то сразу стало зябко, ему всегда зябко, когда он тревожится. Или, быть может, оставить записку: «Простите меня, ребята, но я все-таки пойду к тете Нюсе...» Как можно обижаться, когда на столе лежит такая записка? Владик зажег свет, оторвал от газеты чистую полоску бумаги (все свои записки он писал на таких полосках), нацарапал эти несколько слов, сложил полоску вдвое, примял ее чернильницей, оделся и тихо вышел.

Зорька еще была за горами, за долами. Где-то далеко-далеко опробовали авиамоторы — взлетное поле было там, и самолет брата тоже стоял там... Справа, над подпаленной кромкой степи, прошел самолет и осторожно пронес на развернутых крыльях огни, красный и зеленый: хорошо, наверно, лететь в полуночный час над степью. Мгла обняла ее, только неярко отсвечивают Кубань да Уруп, и в балках тяжелыми ломтями лежат пруды, а дороги — как полоски дыма на ветру, чем дальше, тем темнее. Звезды, звезды... Самое удивительное в жизни, наверно, это: рождается и прозревает человек, прозревает и в тот короткий миг, который ему предстоит прожить, видит жизнь, как она сложилась за миллионы, миллионы лет. И вселенную видит, почти из края в край, на миллионы миллионов... Звезды... сколько их? Оборвалось светило — человек умер, засверкало — человек родился... А все-таки обидно, что у женщины, которую ты любил больше жизни, будет сын, лишь отдаленно напоминающий тебя... у него наверняка будет отличное зрение, и никогда он не будет носить очков.

Сейчас Владик шел бульваром. Где-то здесь стоит та белолистка с пирамидальной кроной, под которой он встретил Капу и Андрея, а через дорогу лежит камень, у которого он потерял очки... Чижик... Ему стало обидно, до острой боли обидно, как тогда у этой белолистки и у этого камня, что так все случилось... Лучше бы она ушла, Чиженька, ушла навсегда, так, чтобы забыть ее, забыть все, что с нею связано. Но это ведь не очень просто: каждая встреча с братом — это встреча с нею. А потом хлынут семейные праздники — день рождения, годовщина свадьбы, рождение сына, день рождения сына. Где найдешь спасение от этих праздников?

За Кубанью уже занялась заря. Он снял очки и остановился посреди обширного, поросшего бурьяном пустыря. Небо было видно отсюда из края в край, такое блестящее, нетускнеющее, точно напитанное влагой, непросохшее. Он шел бы и шел через этот пустырь и смотрел на небо, если бы не слезы, припоздавшие слезы его детства, которые суждено ему было выплакать в эту ночь, чтобы на всю жизнь высушить глаза, чтобы не проронить потом ни единой слезинки.

И вновь Владик подумал: «Человека ведет вперед и сердце». Была бы Капа рядом, наверно, и он, Владь, взвил бы в небо своих коней. Вот говорят: путеводная звезда, Венера, Орион, быть может, Вега... Кстати, на Кубани Вега особенно приметна на исходе лета, осенью, ярко-синяя, негасимо молодая. В такую пору Вега с тобой, твоя подруга, твоя хранительница. Человеку, вступающему в жизнь, его грядущее бытие может показаться ненастной степью, и какое счастье, когда с тобой звезда... Твоя любовь, как всесильная Вега, с нею ничего не страшно...

5

Только под утро он добрался до дальней окраины, где в турлучном домике над Урупом жила его тетка. Он постучал в оконце, врезанное в заднюю стену дома, и долго ждал, когда к стеклу припадет, сплющившись, большой и добрый нос тети Нюси, обильно присыпанный розоватой пудрой. Но в этот раз тетка отозвалась на стук с дальних грядок огорода, лежащего позади ее домика, — встав до света, она поливала там помидоры.

— Владенька, да, никак, это ты?.. Господи, чего же стою, старая? Да заходи в хату, родной мой, ненаглядный... У меня, кстати, ряженка, какую ты любишь, с красной корочкой...

Он плохо помнит отца, но в том немногом, что сберегла память, отец рисовался ему чем-то очень похожим на тетку — такой же хлопотливый.

— Ну заходи, родной, заходи... дай я на тебя погляжу... Значит, токарь... рабочий класс, значит? А я тебе и светелку оборудовала, все честь честью... как взрослому человеку... начинай, хозяйнуй!..

— Вот отосплюсь, тетя Нюся... тогда... — улыбнулся он.

— Как знаешь, как знаешь... — У нее была хорошая присказка, чем-то очень похожая на нее, на ее добрую натуру: «Как знаешь...» В этой присказке было милое радушие и уважение к человеку, к его уму, совести. «Как знаешь...»

Он спал, а она тихо ходила по хате, останавливаясь, радостно вздыхая, прислушиваясь к ровному дыханию