Потом она качнулась, как бы потеряв равновесие, и тихо пола к вагончику. Она шла легко, раскачиваясь, будто удерживая равновесие, как ходят под коромыслом казачки. И, как это бывает, когда казачка идет по воду, она шла, чуть-чуть вытянув шею.

Стась вышел ей навстречу.

— Послушай, дружок!.. — сказала она, не глядя на него. — Дай рукам моим... дело! — Она все еще смотрела вниз. — Может, стряпню какую, а может... постирушку!

Стась улыбнулся.

— Ты бы отдохнула...

Она медленно подняла на него глаза, ей было нелегко поднять их.

— Собери бельишко, дружочек... я простирну, — сказала она тихо. — Мне легче будет... Да побольше. — Она взглянула на бочку, стоящую под водосточной трубой. — Только воды наноси из колодца да фонарь пад корытом повесь...

— Это что же... на ночь?

— Да... а мне уже не уснуть.

Ему не хотелось уходить от нее, и он устроился в стороне.

— Только хлеб твой с салом... я съем, — сказала она, прежде чем стать у корыта.

— У меня и молоко есть, — заметил он.

— Нет, молока не хочу...

Она расстелила газету на земле, села, подложив под себя ногу, как сидят в степи казачки. Ела не торопясь, строго, будто делала важную работу. А потом засучила рукава, подоткнула юбку, да, не стыдясь, подоткнула юбку, оголив ноги, неожиданно белые, повыше колен. И он подумал: она не стыдится его потому, что не замечает; если бы замечала, устыдилась бы. Он поднимал глаза и смотрел, как она работает. Она знала, что он смотрит на нее, и могла отодвинуть корыто за вагончик, но не отодвинула. И он подумал: ну конечно же она не замечает его... ну, он для нее не больше чем... сухой стебель подсолнуха, что торчал на пригорке до черной бури и остался торчать после нее. Есть он, этот стебель, или нет его — не все ли равно ей?

Но Стась смотрел на нее и смотрел: оказывается, у нее в работе, как в походке, был свой лад. Может, поэтому она работала так споро, так красиво. И вновь он подумал: не для него же она работает так складно. Если бы рисовалась, не смогла бы делать все так быстро. Нет, это у нее от природы, от ее сути.

В полночь она окликнула его тихо:

— Ах, кондеру хочется... с луком да степным дымом...

Он отнес за пригорок три камня, обошел чуть ли не половину степи и набрал охапку сухого бурьяна. Если надо было бы обежать всю степь — обежал бы не задумываясь. Она укрепила на камнях чугун с водой, засыпала пшеном. Жадно горел огонь, трещал бурьян, сухой, почти без дыма. Она сидела у очага, все такая же хмурая, и смотрела куда-то прочь. Она ему казалась гневной в своей хмари, в ненастье своем. И он подумал, что, наверно, никогда не сможет приблизиться к ней, взять ее руку в свою, сказать ей слово, простое и сердечное... Что-то в ней было пугающе недоступное...

И он подумал, как она шла вот такой же слепой ночью через степь, взбегая на холмы и медленно погружаясь в балки, все дальше и дальше от белого пламени. И еще подумал, видя, с какой тоской она смотрит на огонь, зажатый камнями: «Может, от огня у нее и такая хмарь? Смотрит и в разводах пламени, перевитых дымом, видит... А она все-таки смотрит на огонь ненастными и сухими глазами, сухими...»

А потом поспел кондер. Они ели его прямо из чугуна деревянными ложками. Он смотрел на нее, думал: вот так неторопливо и строго она ела кондер, когда вместе с мужем выезжала в степь.

— Нила!

Она повернулась, недовольно повела очами: он не называл ее еще так.

— Да...

— У тебя остался там... кто?..

— Нет...

— Одна ты?..

Она молчала, глядя немигающими глазами на огонь. Трещал огонь, и текучее пламя, как вода, обвивало ее руки, шею, подбираясь к лицу, накапливаясь в уголках рта, в глазницах.

— Моя стежка не перекрещивается... одна... — Потом она беспокойно повела плечами, произнесла: — Ты бы шел... управлюсь я...

Он встал и пошел, а когда добрался до своего брезента, лег ничком. Не хотелось смотреть ни на степь, ни на небо. Она так и сказала: «Одна...» И еще: «Моя стежка не перекрещивается...» И он вспомнил Юлю, заставил себя вспомнить. Да была ли она, Юля? И одиннадцать лет жизни с нею были или нет? Нет, на самом деле, были эти одиннадцать лет или нет? Стась уснул с мыслью о Ниле.

Он проснулся, когда солнце было над вышкой, яркое солнце на холодноватом августовском небе. Дул ветер, солнечный, без пыли, и на веревке, протянутой от вагончика к вагончику, вздувал белье. Ветер дул порывами, и белье щелкало и трещало. Стась улыбнулся: этот звук напомнил ему что-то далекое, обжитое. Может быть, просторный дворик в Замоскворечье, погожий денек и, конечно, белье: наволочки, простыни, рубашонки, которые, как на параде, выстроились по двору, — сегодня был черед их семьи сушить белье.

Стась пошел в вагончик. Издали он наблюдал, как она работала все так же хмуро, не поднимая глаз. Она наверняка знала, что он рядом, если бы захотела, то полыхнула бы своими синими, но ей было тяжело поднять их. И Стась подумал: «Верно, она хотела взглянуть и не глядела... или так безраздельно отдалась душевной своей непогоде, что ни на что не хотела смотреть?»

А уже за полдень, когда шла мимо с ведрами, полными воды, вдруг остановилась, поставила ведра, долго смотрела в пролет двери, за которой работал Стась.

— Вот что, дружочек... — сказала она и умолкла, только пальцы ее вздрагивали и вели какой-то свой разговор. — Вот что... скидавай-ка с себя все, я простирну... Нет, нет... все скидавай...

— Да что ты, Нила?.. — произнес он не без страха.

— Скидавай... дружочек!

А когда приняла нехитрую одежонку Стася и, положив под мышку, придерживая ее локтями, вновь взялась за ведра, сказала, все так же не поднимая глаз:

— И помыться тебе, дружочек, не грех... под престольный праздничек... Тот стольный праздник... был с полгода...

И пошла все