моей женой. И все-таки я сказал: «Но, Кьяра, как я должен буду поступать с тобой, ежели ты останешься здесь?» – Кьяра подошла ко мне и произнесла совершенно серьезно: «Маэстро, вы найдете в книге, которую я вам принесла, точное описание оракула, да ведь вы и без того видели все приспособления, необходимые для этого. Я хочу быть вашей невидимой девушкой!» – «Кьяра, – воскликнул я в совершеннейшем замешательстве. – Кьяра, что ты говоришь? Неужели ты можешь считать меня таким же, как Северино?» – «Ах, помолчите о Северино», – возразила Кьяра. – Ну что же, стоит ли подробно и обстоятельно рассказывать вам все, Крейслер, вы же ведь и без того знаете уже, что я изумлял весь свет моей Невидимой девушкой, и верьте мне, Крейслер, что я с отвращением избегал того, чтобы какими-либо искусственными средствами возбуждать мою милую Кьяру перед сеансом или каким-либо иным способом ограничивать ее свободу. – Она сама указывала мне время и час, когда она чувствовала себя в состоянии или, вернее, будет чувствовать себя в состоянии сыграть роль невидимой, и только тогда начинал вещать мой оракул. – Кроме того, для моей малютки эта роль сделалась потребностью. Известные обстоятельства, о которых вы скоро узнаете, привели меня в Зигхартсвейлер. В моих планах было выступить, окружив себя особой таинственностью. Я снял уединенную квартирку у вдовы княжеского лейб-повара, через нее я незамедлительно распустил слухи о моих чудесных фокусах, и слухи эти дошли до двора. То, чего я ожидал, случилось. Князь – я имею в виду отца князя Иринея – разыскал меня, и моя пророчица Кьяра была та волшебница, которая, как бы вдохновленная сверхъестественной силою, часто отверзала ему его собственную душу, так что он прозревал многое, что прежде для него оставалось тайной. Кьяра стала моей женой, я поселил ее у одного верного мне человека в Зигхартсхофе, она приходила ко мне под покровом ночи, так что ее существование оставалось тайной. Ибо, видите ли, Крейслер, люди так жаждут чудес, что хотя всем понятно, что фокус с невидимой девушкой никак не может быть совершен, если наряду с фокусником в нем не участвует некое живое человеческое существо, то все-таки люди непременно стали бы считать все это глупейшим шарлатанством и дурачеством, воочию убедившись в том, что невидимая девушка является точь-в-точь таким же существом из крови и плоти, как и они сами. Вот именно поэтому в том самом городе, где выступал Северино незадолго до смерти своей, все, едва он умер, стали называть его обманщиком, ибо казалось вполне очевидным, что говорила-то в его кабинете маленькая цыганочка, – никто из этих дурней не желал оценить по достоинству то искуснейшее акустическое устройство, которое и заставляло ее голос исходить как бы из подвешенного к потолку стеклянного шара. Старый князь скончался, я был сыт по горло фокусами и всей этой таинственной возней, необходимостью прятать мою Кьяру от посторонних глаз. Я хотел с моей любимой женой переселиться в Гёнионесмюль и вновь заняться сооружением органов. Но однажды ночью Кьяра, которая должна была в последний раз сыграть роль невидимой девушки, исчезла, и мне пришлось отослать любопытствующих ни с чем. Сердце мое громко билось от ужасных предчувствий. Утром я побежал в Зигхартсхоф. Кьяра ушла из дому в обычное время. Ну, дружище, что ты так вытаращился на меня? Надеюсь, ты не станешь задавать мне глупых вопросов! Ты знаешь ведь – Кьяра исчезла бесследно, никогда – никогда уже я не видал ее больше!

Маэстро Абрагам вскочил и бросился к окну. Он глубоко вздохнул, чувствовалось, что рана его все еще сочится кровью. Крейслер молчанием почтил глубокую скорбь престарелого маэстро.

– Теперь вам, – начал наконец маэстро Абрагам, – теперь вам нельзя уже в город, капельмейстер. Вот-вот наступит полночь, в парке, как вам известно, шляются злобные двойники, да и всякая прочая нечисть может сбить вас с толку! Оставайтесь у меня! Безумием, совершеннейшим безумием было бы ведь…

(Мурр пр.)…если бы такая непристойность произошла в храме науки, я имею в виду аудиторию. А! что-то сердце защемило, грудь как-то стеснена, – обуреваемый возвышеннейшими помыслами, я не в состоянии писать дальше – я должен сделать перерыв, должен немного прогуляться!

Мне полегчало, я возвращаюсь к письменному столу. Но все то, чем сердце полно, о том вещают уста, а, пожалуй, также и гусиное перо поэта! – я слышал как-то рассказ маэстро Абрагама, будто в какой-то старой книге были некоторые подробности об одном курьезном человеке, в чьем теле шумела некая особая materia peccans[61], которая могла выйти на свет божий только сквозь его пальцы. Человек этот умудрился подкладывать под правую руку листы незапятнанной писчей бумаги таким образом, чтобы на них запечатлевались все его злобные и пагубные побуждения, а затем стал называть эти презренные отходы стихами, которые создало его сердце. Я считаю этот рассказ злобной сатирой, но должен признаться, что порою мною овладевает своеобразное чувство, я почти мог бы его назвать духовным зудом, вплоть до передних лап, которые рвутся записать все, что я думаю. – Именно теперь я нахожусь в подобном состоянии – это может причинить мне вред, ибо одураченные коты могут в ослеплении своем даже испытать на мне остроту своих когтей, но все равно – помыслы мои непременно должны вырваться наружу!

Мой маэстро нынче все время с утра и до обеда читал какой-то переплетенный в свиную кожу том in quarto[62], и, когда он наконец в обычный час удалился из дому, я нашел эту книгу лежащей на столе в раскрытом виде. Я немедленно вспрыгнул на стол, дабы с присущим мне страстным стремлением к наукам вынюхать, что же, собственно, содержится в книге, которую мой маэстро штудирует столь ревностно. Это был прекрасный, великолепный труд почтенного Иоганнеса Куниспергера относительно естественного влияния планет и созвездий, и в частности двенадцати знаков зодиака, на всю нашу жизнь. О да, я с полнейшим правом называю этот труд прекрасным и великолепным, ибо, когда я читал его, разве мне не становилось вполне ясным чудо моего существования и моего преображения? Ах, в то время как я пишу это, над моей головой пылает великолепное созвездие, которое поистине находится в родстве со мною и светит мне прямо в душу, а из души моей свет его устремляется в небеса. О да, я чувствую пылающий, жгучий и палящий луч длиннохвостой кометы на челе моем, – я чувствую, что я сам – словно эта сверкающая хвостатая звезда или небесный метеор, который в ослепительной славе своей пророчески-грозно витает над вселенной! И точно так