свой кошелек и выложил требуемое количество дукатов. Кьяра и ее престарелая бабушка слышали всю беседу, связанную с этой сделкой, и подняли было крик и вой – они ни за что не хотели расставаться. Тут-то к ним и приблизились сыщики-охранники, взгромоздили старуху на телегу, которая уже стояла готовая к отправлению, а лейтенант полиции, который, пожалуй, в это мгновение счел собственный кошелек городской кассой по вспомоществованию бедным, сунул туда весело блистающие дукаты, и Северино потащил прочь маленькую Кьяру, которую он пытался утешить тем, что на том же самом рынке, где он ее отыскал, купил ей прехорошенькое новенькое платьице и, помимо этого, еще напичкал ее всяческими сластями. Не подлежит сомнению, что Северино уже тогда подумывал о фокусе с невидимой девушкой и в маленькой цыганочке нашел все данные, необходимые для того, чтобы играть роль невидимки. Наряду с тщательным обучением и воспитанием, он искал средств воздействия на ее организм, который, впрочем, и так был весьма склонен к взвинченным состояниям. С помощью всяческих искусственных средств он вызывал такое состояние, при коем в девушке пробуждался пророческий дар (вспомните Месмера и его ужасающие операции!), – и приводил ее всякий раз, когда она должна была пророчествовать, в это состояние. Несчастная случайность показала ему, что малютка после испытанной ею боли становилась особенно восприимчивой и проницательной и что тогда ее дар проникать взором в чужое „я“ достигал необычайной высоты, так что она казалась совершенно одухотворенной. И вот этот отвратительный субъект стал бичевать ее всякий раз перед операцией, которая обращала ее в состояние ясновидения, бичевать самым жесточайшим образом. К этой пытке прибавлялось еще и то, что Кьяра, бедняжка, часто по целым дням, когда Северино отсутствовал, должна была проводить скорчившись в своем чулане за перегородкой, на тот случай, что если бы даже кто-нибудь ворвался в кабинет, присутствие Кьяры все равно осталось бы тайной. Точно так же во время странствий с Северино она находилась в ящике. Судьба Кьяры была еще несчастней и ужаснее, чем судьба того карлика, которого знаменитый Кемпелен возил с собою и который, спрятанный в манекене, изображающем турка, принужден был играть в шахматы, имитируя действие автомата. Я нашел в столе у Северино немалую сумму в золоте и ассигнациях, и мне удалось благодаря этому обеспечить малютке Кьяре сносную жизнь, всю же аппаратуру для оракула-предсказателя, т. е. акустические приспособления в комнате и в кабинете, я уничтожил, а также и кой-какие иные устройства, сооруженные этим искусником, которые невозможно было перевозить. Но, согласно явственно высказанному завещанию Северино, я усвоил кое-какие секреты из его наследия. Закончив все эти дела, я, чуть не плача, распрощался с малюткой Кьярой, которую добрые хозяева полюбили, как собственное дитя, и покинул город.

Прошел год, я хотел вернуться в Гёнионесмюль, где достохвальный магистрат требовал от меня ремонта и восстановления городского органа, но небесам было угодно все еще видеть меня фигляром и фокусником. Вот они и позволили одному гнуснейшему подлецу выкрасть у меня кошелек, в котором были все мои деньги. Таким образом, мне и пришлось, уже будучи знаменитым механикусом, имеющим всяческие патенты и аттестаты, проделывать различные кунштюки ради хлеба насущного. Это случилось в одном местечке неподалеку от Зигхартсвейлера. Однажды вечером я сижу, колочу и выпиливаю, мастерю волшебный ларец, и вдруг дверь раскрывается, входит женщина, восклицает: «Нет, я не могла этого больше вынести, я должна была последовать за вами, господин Лисков, я умерла бы от тоски! Вы – мой господин, распоряжайтесь мною!» – И она бросается ко мне, хочет упасть к моим ногам, я удерживаю ее в объятиях своих – это Кьяра! Я едва узнал девушку, она стала выше чуть ли не на целый фут, сильнее, крепче, причем нисколько не в ущерб ее нежнейшим формам! «Милая, сладостная Кьяра», – воскликнул я в глубоком волнении и прижал ее к своей груди! – «Не правда ли, – сказала Кьяра, – вы будете терпеть меня у себя, господин Лисков, вы не отвергнете бедную Кьяру, которая обязана вам свободой и жизнью?» – и с этими словами она быстро прыгает к сундуку, только что внесенному почтальоном в мои апартаменты, сует этому парню такую кучу денег, что тот, громадным кошачьим прыжком выскочив за дверь, громко вопит: «Ах, дьявольщина, ну что за разлюбезная цыганочка!» – открывает сундучок, извлекает из него вот эту книгу и подает ее мне, говоря: «Возьмите, господин Лисков, здесь лучшее из наследия Северино, что вы забыли», – и начинает, в то время как я листаю книгу, совершенно беспечно распаковывать платья и белье, – вы можете себе представить, Крейслер, что малютка Кьяра повергла меня в немалое смущение, но теперь самое время, дружище, чтобы ты научился полагаться на меня, потому что я тебе бескорыстно помогал лакомиться спелыми грушами в дядюшкином саду, подвешивая взамен съеденных деревянные, чудно размалеванные по всем правилам живописного искусства! А разве я не помогал тебе наполнить дядюшкину лейку чуть прокисшей померанцевой водой, каковою он затем, второпях, оросил свои чудные канифасовые штаны, растянутые на газоне на предмет беления, – отчего эти последние, то есть штаны, превратились в нечто живо напоминающее благородный мрамор – весь в разводах и прожилочках! Так что я, чего уж греха таить, казался тебе истинным шутом гороховым, у которого либо никогда не было сердца, либо чей шутовской кафтан настолько плотен, что старый гаер не чувствует ударов, сыплющихся на него градом! Но не хвались, дружище, своей необыкновенной чувствительностью, слезами своими, ибо нет, взгляни, я снова разнюнился, вот я снова хнычу и пускаю слезу, как, впрочем, нередко поступаешь и ты, но черт побери все на свете, ежели нам на склоне лет приходится распахивать свою душу перед всяким желторотым птенцом, – душа нараспашку, открыта для всех, словно меблированные комнаты какие-то!

Маэстро Абрагам подошел к окну и уставился во тьму. Гроза прошла, в шелесте леса слышалось падение редких капель, стряхиваемых наземь ночным ветром. Издали, со стороны замка, доносились звуки веселой танцевальной музыки.

– Принцу Гектору перед своей partie de chasse[60] вздумалось немножечко попрыгать, так я полагаю, – проговорил маэстро Абрагам.

– Ну а Кьяра? – спросил Крейслер.

– Ты прав, – продолжал маэстро Абрагам, в изнеможении опускаясь в кресло. – Ты прав, сын мой, что напоминаешь мне о Кьяре, ибо я должен в эту роковую ночь испить до последней капли чашу горчайших воспоминаний. Ах! Когда Кьяра с милой озабоченностью разбирала свои пожитки, когда из ее глаз лучилась чистейшая радость, я ощутил вдруг, что для меня будет совершенно невозможным когда-нибудь расстаться с ней, что она непременно должна будет стать