же, как комета затмевает все прочие звезды, так исчезли бы вы все, если бы я только не скрывал своих дарований и талантов, а позволил бы светочу сиять надлежащим образом, а ведь все это зависит всецело от меня самого – да, вот так вы и сокроетесь все во мраке ночи, вы, коты и прочие четвероногие твари, – и вы – люди!

Но вопреки моей божественной природе, которая излучается из меня, хвостатого духа света, разве я все-таки не разделяю участь всех прочих смертных? У меня слишком доброе сердце, я слишком чувствительный кот, душа моя с готовностью и охотою разделяет печали и горести слабейших, и я легко впадаю поэтому в грусть и сердечную тоску. Ибо разве я не замечаю везде, что я один, как в безлюдной глуши, ибо я не принадлежу нынешней эпохе, нет, я всецело принадлежу грядущему веку высочайшей образованности и воспитанности, ибо нет ни единой живой души, которая в надлежащей мере пришла бы от меня в восторг.

И все-таки меня чрезвычайно радует, когда мною искренне восхищаются, даже и похвала из уст юных, простых, необразованных котов мне неописуемо приятна. Конечно, я знаю, как поразить их воображение, но к чему это, ведь как бы они ни силились, им не попасть в тон с трубными звуками похвал, они только завопят, как всегда, изо всех сил «мяу, мяу!» – Я должен подумать о потомках, которые оценят меня по достоинству. Ну вот, скажем, напиши я сейчас философский труд, кто сможет оценить мою глубокомысленность? А ежели я опущусь до того, что сочиню пьесу, то где отыщутся актеры, способные ее сыграть? Ну а ежели я займусь иного рода литературными трудами, если, например, я стану писать критические статьи, которые мне пристало писать хотя бы уже потому, что я витаю над всеми, которые именуются поэтами, писателями, художниками, – везде и всюду сразу же выставляя себя в качестве образца, недостижимого впрочем, в качестве идеала совершенства, и поэтому также именно я только и способен всегда высказывать – я, и никто другой, – достаточно компетентное суждение; найдется ли еще кто-нибудь, кто сможет, подобно мне, взмыть, словно на крыльях, ввысь, дабы уразуметь мою точку зрения, кто сможет разделить мои взгляды? – Да и существуют ли, право же, лапы или руки, которые могли бы увенчать чело мое заслуженным мною лавровым венком? – Но на этот случай имеется хороший совет: это сделаю я сам, да еще в придачу исцарапаю тех, кто осмелился бы дернуть за этот венок! – Пожалуй, и существуют такого рода завистливые бестии, и мне нередко снится, как они нападают на меня, и я, вообразив, что вынужден защищаться, царапаю спросонья собственную физиономию своими острыми коготками и плачевно уязвляю свой прелестный лик. Правда, в нашем благородном чувстве собственного достоинства мы порою становимся чрезмерно недоверчивы, но это и не может быть иначе. Считал же я еще на днях замаскированным покушением на мою добродетель и превосходство, когда юный Понто с несколькими юношами-пуделями на улице беседовал о современных явлениях без того, чтобы упомянуть обо мне, невзирая на то что я сидел от него не более чем в шести шагах возле входа в подвал, у самого моего родного дома. Меня весьма разозлило, что этот фат, когда я стал упрекать его, пытался меня уверить, что он и впрямь меня не заметил.

Но все-таки самое время поведать вам, о родственные мои души в грядущем потомстве, что я хотел бы, чтобы это будущее поколение находилось уже нынче в самой что ни на есть современности, толково обдумывало бы самый факт величия Мурра и громко высказывало бы эти мысли такими звонкими голосами, чтобы ничего нельзя было расслышать от сплошного визга. Хочу, однако, чтобы вы подробнее узнали о том, что происходило с вашим Мурром в его юные годы. Итак, слушайте внимательно, добрые души, наступил замечательнейший момент моей жизни.

Наступили мартовские иды, теплые, нежные лучи вешнего солнца упали на крышу, и сладостно кроткий огонь воспламенил мое сердце. Уже в течение нескольких дней меня терзала неописуемая тревога, я был мучим какой-то неведомой, но чудесной печалью, а теперь я сделался спокойней – впрочем, лишь затем, чтобы вскоре перейти в состояние, о котором я никогда и не подозревал!

Из слухового окна неподалеку от меня вышло мягко и неслышно некое создание – о, если бы я сумел описать свою милую! Она была вся в белом, только маленькая черная бархатная шапочка покрывала ее изящную головку, а на ее нежных ножках были чулочки, тоже черные. В ее прелестнейших глазках цвета очаровательной травяной зелени сверкал сладчайший огонь, изящные движения нежно заостренных ушек позволяли предполагать, что в ней обитают добродетель и разум, точно так же как волнообразные движения хвоста выражали высочайшую прелесть и нежнейшую женственность!

Милое дитя как будто не заметило меня, оно глядело на солнце, хмурилось и чихало. О, этот нежный звук заставил мое сердце встрепенуться от сладостного ужаса, мой пульс отчаянно бился – моя кровь, кипя и бурля, неслась по всем бесчисленным жилам и прожилочкам, сердце мое хотело разорваться, весь несказанно сладкий восторг, овладевший мною, вырвался наружу в долго сдерживаемом «мяу!», которое я испустил. – Малютка быстро повернула голову в мою сторону, взглянула на меня – испуг, детская, кротчайшая робость в глазах. – Незримые лапы рванули меня к ней с непреоборимой силою – но как только я устремился к прелестнице, чтобы схватить ее, она со скоростью мысли исчезла за дымовой трубой! В ярости и отчаянии я обегал всю крышу, издавая при этом скорбные звуки; увы, все тщетно, все напрасно – она не вернулась! Ах, что за состояние! – Лакомые кусочки казались мне невкусными, от наук меня попросту тошнило, я не мог ни читать, ни писать. «О небо!» – вскричал я на следующий день, безрезультатно пытаясь найти прелестницу на крыше, на чердаке, во всех ходах и переходах нашего дома, и вот возвратился безутешный, поскольку малютка все время была и оставалась в помыслах моих, даже жареная рыба, которую мне дал маэстро, даже сама жареная рыба из мисочки взирала на меня ее глазами, глазами моей прелестницы, так что я громко воскликнул в безумном восторге: «Ты ли это, столь вожделенная?» – и проглотил ее буквально в единый миг; итак, я воскликнул: «О небо, небо! Неужели это и есть любовь?» – Я стал спокойней, я решил действовать как юноша глубоко эрудированный, дабы окончательно уяснить себе свое состояние, и посему начал, хотя и не без некоторых усилий, штудировать «De arte amandi»