воде, человеком достойнейшего ранга, и она вполне могла бы тебя любить, невзирая ни на какие привходящие обстоятельства. Если же ты хочешь, приятель, чтобы княгиня еще и теперь была похожа на портретец твоей кисти, то тебе придется пойти по стопам того сиятельного дилетанта, который добивался поразительного сходства писанных им портретов с оригиналами необычайно простым способом: он попросту гримировал физиономии портретируемых под портрет. Что же! Ежели однажды они незаслуженно спровадили тебя в преисподнюю, то я приношу тебе теперь всяческие свежие новости! Узнай же, достопочтенный обитатель желтого дома, что та рана, которую ты нанес бедному ребенку, прекрасной принцессе Гедвиге, все еще не вполне зарубцевалась, так что она, принцесса мучимая болью, порою начинает выкидывать всевозможные удивительные коленца! Ведь ты уязвил ее сердце так жестоко, так болезненно, что из него еще и теперь сочится жаркая кровь, когда она видит твой призрак, так же точно, как исходят кровью трупы, когда к ним приближается убийца. Не вменяй мне, пожалуйста, в вину, что она считает меня призраком, и – более того – твоим призраком. Но как только я пытаюсь доказать ей, что я отнюдь не гнусное привидение, а капельмейстер Крейслер собственной персоной, тут мне и пересекает дорогу принц Игнатий, который явно страдает паранойей, страдает fatuitas, stoliditas[50], каковые, согласно Клуге, являются очаровательнейшими разновидностями полнейшей безмозглости как таковой! Не подражай всем моим жестам, живописец, когда я серьезно с тобой разговариваю! Ты опять за свое? Если бы я не боялся схватить насморк, я спрыгнул бы к тебе вниз и, ей-богу, вздул бы тебя как следует! Убирайся к дьяволу, презренный кривляка!» Крейслер быстро отпрянул прочь.

Теперь все кругом померкло, только молнии вспыхивали в черных тучах; гром рокотал, и наземь падали первые крупные капли. Но из рыбачьей хижины струился ослепительный свет, и на этот свет очертя голову помчался капельмейстер Крейслер.

Неподалеку от дверей, в ярком сиянии увидел Крейслер свое полнейшее подобие, свое собственное «я», которое шагало рядом с ним. Охваченный глубочайшим ужасом, Крейслер бросился в домик и бездыханным упал в кресло, побледнев как смерть.

Маэстро Абрагам сидел перед маленьким столиком, озаренным астральной лампой, струящей вокруг свои ослепительные лучи. Перелистывая громадный фолиант, он испуганно поднялся, приблизился к Крейслеру, воскликнул: «Ради всего святого, что это с вами, Иоганнес? Откуда вы явились сюда в такой поздний час и что привело вас в такой ужас?»

Крейслер преодолел себя, собрал все свое мужество и потом глухо молвил: «Ничего теперь не поделаешь, нас теперь двое – я имею в виду себя и моего двойника, который выпрыгнул из озера и преследовал меня вплоть до самых здешних мест. Сжальтесь надо мной, маэстро, возьмите вашу палку со стилетом и заколите этого мерзавца, он сумасшедший, поверьте мне, и может погубить нас обоих. Он там снаружи заклял грозу. Духи движутся в воздухе, и хорал их разрывает душу человеческую! Маэстро, маэстро, приманите сюда лебедя, пусть он запоет, ибо моя песня окоченела, ибо то мое второе „я“ положило свою холодную белую мертвую руку на мою грудь, оно должно будет отвести ее, снять ее, когда лебедь запоет, и тогда ему – этому второму „я“ – придется вновь скрыться под волнами озера». Маэстро Абрагам не дал больше Крейслеру говорить, он обратился к нему с самыми радушными, самыми дружескими словами, налил ему несколько рюмок пламенного итальянского вина, которое у него как раз оказалось под рукой, и стал потом вновь и вновь расспрашивать капельмейстера, как же это все случилось.

Но едва Крейслер кончил, как маэстро Абрагам, громко смеясь, воскликнул: «Сразу видно воплощенного фантаста, законченного духовидца! Что касается органиста, который играл вам там в парке ужасные, душераздирающие хоралы, то это не кто иной, как неугомонный ночной ветер, он устремился вниз, соскользнул и заставил звучать струны погодной арфы. Да, да, Крейслер, ведь вы забыли об эоловой, или погодной, арфе, которая натянута в конце парка между двумя павильонами[51]. Что же касается вашего двойника, который в сиянии моей астральной лампы бежал рядом с вами, то я хочу вам тотчас же доказать, что как только я выйду из комнаты и стану перед дверьми, то сразу же появится и мой двойник, да и, более того, что всякий человек, который войдет ко мне, приобретет такого chevalier d’honneur[52] своего „я“ и вынужден будет терпеть его неотвязное присутствие бок о бок с самим собою».

Маэстро Абрагам вышел на крыльцо, и тотчас же рядом с ним в сиянии возник второй маэстро Абрагам.

Крейслер уразумел, что это всего лишь эффект замаскированного вогнутого зеркала, и рассердился, как сердится всякий, когда чудо, в которое он было поверил, внезапно оказывается простым фокусом. Человеку куда более приятно состояние глубочайшего ужаса, чем естественное объяснение того, что показалось ему призрачным; он отнюдь не хочет больше мириться со здешним миром; он требует, чтобы ему показали нечто из другого мира, нечто потустороннее, отнюдь не нуждающееся в осязаемости и телесности, дабы представиться его очам в виде некоего откровения.

– Я не могу, – заговорил Крейслер, – я все-таки никак не могу, маэстро, постичь вашей странной склонности к подобного рода дурачествам. Вы готовите чудо, как ловкий кулинар, из всяких острых ингредиентов и полагаете, что люди, фантазия которых ослабела и увяла, как желудок кутилы и гурмана, непременно должны будут несколько оживляться после подобного рода бесчинств. Нет ничего нелепее, чем, насмотревшись на подобного рода проклятые фокусы, которые способны ужаснуть нас до глубины души, узнать потом, что все это произошло самым естественным путем.

– Естественным! Естественным! – воскликнул маэстро Абрагам. – Как человек не лишенный известного разума, вы должны были бы понять, что ничто на свете не совершается естественным образом, решительно ничего! Или же вы полагаете, дражайший капельмейстер, что потому только, что мы посредством имеющихся в нашем распоряжении средств способны вызвать определенный эффект, то и таинственнейшая органическая причина подобного эффекта становится нам настолько ясной и очевидной, что как бы возникает перед нашими глазами? Вы ведь прежде с большим уважением относились к моим фокусам, хотя никогда и не видали того из них, который был как бы венцом моего искусства по этой части…

– Вы имеете в виду невидимую девушку? – осведомился Крейслер.

– Во всяком случае, – продолжал маэстро, – именно этот фокус – впрочем, это, пожалуй, несколько больше, чем просто фокус, – доказал бы вам, что простейшая, легчайшим образом рассчитываемая механика нередко вступает во взаимодействие с таинственнейшими чудесами природы и затем может вызвать последствия, которые должны будут оставаться необъяснимыми, даже