и тона, делала ошибку за ошибкой, пока с пылающим лицом не вскочила, не бросилась к окну и не стала высматривать что-то в парке. Крейслеру вдруг отчего-то показалось, что принцесса плачет; право же, весь этот первый урок, вся эта история – все это становилось довольно-таки неприятным. Принцессу явно расстроил некий антимузыкальный дух, и Крейслера вдруг осенило – а нельзя ли изгнать его все той же музыкой, гением музыки? Поэтому он начал наигрывать всяческие приятные мелодии, варьировал общеизвестные любовные песни, развивая их такими сложными оборотами, такими контрапунктами и мелизматическими арабесками, что наконец сам стал изумляться тому, до чего же он великолепно играет на рояле, и забыл о принцессе вместе с ее арией и со всем ее нетерпением.

– Как прекрасен Гейерштейн в лучах заходящего солнца, – проговорила принцесса, не оборачиваясь.

Крейслер как раз был занят каким-то головоломным диссонансом, а диссонанс этот, естественно, следовало разрешить, и поэтому он не смог вместе с принцессой восхититься Гейерштейном и заходящим солнцем.

– Едва ли на свете есть место более прекрасное, чем наш Зигхартсхоф, – сказала Гедвига громче и настойчивее, чем прежде. И теперь Крейслеру, естественно, пришлось, предварительно взяв мощный заключительный аккорд, подойти к окну, где стояла принцесса, и учтиво вступить в беседу, повинуясь ее столь явно выраженному желанию.

– И в самом деле, – сказал капельмейстер, – и в самом деле, милостивая принцесса, парк прекрасен, и мне в особенности приятно, что все деревья одеты зеленой листвой, зеленью, каковою я вообще во всех деревьях, кустах и травах необыкновенно восхищаюсь и каковую очень почитаю, и каждую весну благодарю Всевышнего, что они снова стали зелеными, а не алыми, ибо этот оттенок достоин порицания в любом пейзаже и у наилучших мастеров ландшафтной живописи, как, например, у Клода Лоррена или Берхема и даже у самого Гаккерта, не встречается вовсе, – Гаккерт, впрочем, самую малость припудривает зелень своих луговин.

Крейслер намеревался продолжать свою речь, однако, когда он в маленьком зеркальце, которое было прикреплено сбоку от окна, увидел странно преобразившееся, бледное как смерть лицо принцессы, онемел от ужаса, будто железными тисками сжавшего его сердце.

Наконец принцесса, не поворачиваясь и продолжая что-то высматривать за окном, трогательно и чрезвычайно грустно произнесла:

– Крейслер, судьбе угодно почему-то, чтобы я везде казалась вам особой, страдающей расстройством воображения. Боюсь, что могу вам показаться слишком возбужденной и даже глупой, словно бы специально поставляющей пищу для вашего язвительного юмора. Но теперь пришла пора объяснить вам – отчего и почему. Ведь именно вы – тот человек, глядя на которого я прихожу в состояние, подобное приступу некой лихорадки. Итак, узнайте все. Откровенное признание облегчит мою душу и позволит мне переносить ваш вид да и самое ваше присутствие. Когда я впервые увидела вас там в парке, тогда вы да и все ваше поведение вселили в меня глубочайший ужас, я и сама не знаю почему! Но всему было виной одно воспоминание моих самых ранних детских лет, воспоминание, которое внезапно вместе со всеми своими страхами пробудилось во мне и только гораздо позднее четко оформилось в одном престранном видении. При нашем дворе находился живописец, по фамилии Эттлингер, которого князь и княгиня ценили очень высоко, ибо у него и в самом деле был чудесный талант. Вы найдете в галерее великолепные полотна его кисти, на них вы увидите княгиню, Эттлингер написал ее в разных обликах во всякого рода исторических композициях. Но самое прекрасное полотно, вызывающее величайшее изумление у всех знатоков, висит в кабинете князя. Это портрет княгини, когда она была в самом расцвете юности. Живописец написал этот портрет, хотя княгиня ни разу не позировала ему, с таким сходством, как будто похитил ее отражение в зеркале. Леонгард – так звали Эттлингера – был человек добрый и кроткий. Со всей любовью, на которую была способна моя детская душа, ибо мне тогда, должно быть, не было еще и трех лет отроду, я к нему привязалась, мне так хотелось, чтобы он никогда не покидал меня. Впрочем, он никогда не уставал играть со мной, рисовал мне маленькие пестрые картинки, вырезал мне из бумаги всяческие фигурки. Внезапно, должно быть год спустя, он исчез. Женщина, которой было доверено мое начальное воспитание, сказала мне, плача, что господин Леонгард умер. Я была безутешна, я не хотела больше оставаться в комнате, где Леонгард играл со мной. И как только мне выдавался случай, я, ускользнув от надзора моей воспитательницы и камеристок, бегала по всему замку, громко призывая Леонгарда! Нет, я не верила, что он умер, он, верно, прячется от меня где-то в замке. Вот так и случилось, что однажды вечером, когда воспитательница моя отлучилась на миг, я выскользнула из комнаты, надеясь отыскать княгиню. Она непременно должна была сказать мне, где находится господин Леонгард, и вернуть его мне. Двери коридора были раскрыты, и таким образом я и в самом деле очутилась на главной лестнице, по которой побежала наверх, и наверху, недолго думая, влетела в первую попавшуюся комнату. И вот, когда я огляделась, оказалось, что двери, которые, как я полагала, должны были вести в покои княгини и в которые я как раз собиралась постучаться, с силой распахнулись и в комнату вбежал человек в изодранном платье, с всклокоченными волосами. Это был Леонгард, который дико уставился на меня пылающими глазами. Лицо его было смертельно бледно, он осунулся, щеки его ввалились, он был почти совершенно неузнаваем. «Ах, господин Леонгард, – воскликнула я, – как ты выглядишь, почему ты такой бледный, почему у тебя такие пылающие глаза, почему ты так уставился на меня? Я боюсь тебя! О, будь же таким добрым, как прежде, – нарисуй мне снова хорошенькие пестренькие картинки!» И тут Леонгард с диким хохотом, похожим на рыдание, набросился на меня, цепь, которая, видимо, была укреплена вокруг его тела, бряцала, волочась вслед за ним, – он упал на пол и забормотал каким-то полузадушенным голосом: «Ха-ха, маленькая принцессочка, пестренькие картинки? Да, вот теперь-то я наконец по-настоящему стану рисовать, рисовать – теперь я напишу тебе картину, тебе и твоей красивой маме, не правда ли – у тебя красивая мама? Но пожалуйста, пусть она меня только снова не превращает в прежнее состояние: я больше не хочу быть жалким человечком Леонгардом Эттлингером – Леонгард этот давным-давно скончался! Я – алый коршун, вот кто я, и я могу рисовать и писать, когда я наемся ярких лучей! Да, да, я умею писать, когда у меня вместо олифы и лака есть жаркая сердечная кровь, кровь