— Как пожелаете, господин, — отвечала госпожа Ланге.

При этом разговоре сама Элеонора Августа была тиха и кротка, звука не проронила, кушала себе еду скоромную и только поглядывала на разговаривающих. Но Волков уже почувствовал, что с монахиней они сразу общий язык нашли.

А тут, как будто специально, в обеденную залу бочком, бочком, чтобы особо не беспокоить господ, влез тот солдат, что подвизался кучером у Бригитт. И говорит тихонечко:

— Госпожа, коней думаю чистить, сегодня никуда больше не поедете?

Ей бы встать, да вывести дурака из залы, да дать ему оплеух, чтобы впредь знал, когда можно господ беспокоить. А Бригитт лишь отвечает:

— Чисть, никуда сегодня не поеду.

— Я тогда и карету вашу помою, — говорит кучер.

Тут Элеонора Августа, что сидела птичкой райской, встрепенулась, перестала есть и спрашивает у него:

— Какую ещё карету ты мыть надумал? Мою? Так у меня есть кучер, он сам её помоет.

— Нет, не вашу, госпожа, зачем же мне вашу мыть, — поясняет кучер Бригитт. — Карету госпожи Ланге.

— Карету госпожи Ланге? — Элеонора Августа бросает нож на стол. И повторяет. — Карету госпожи Ланге?

Она смотрит на Волкова, так пристально, что он не решается поднять головы. Так и сидит, уставившись в тарелку.

Не дождавшись ответа ни от него, ни от Бригитт, Элеонора Августа вскакивает и скорым шагом идёт прочь из залы, за ней следует кучер Бригитт, бормоча только:

— Вашу-то карету ваш кучер помыл уже, я ж про карету госпожи Ланге говорю.

Конечно, когда Волков дарил карету Бригитт, понимал, что жене это придётся не по вкусу. Тем не менее надеялся, что она переживёт это спокойно, но уже по вою, что донёсся из прихожей, он понял, что ошибся.

Госпожа Эшбахт влетела в столовую залу, указывая пальцем в окно, на улицу:

— Вы эту карету подарили вот этой вот женщине? — завывала жена.

— Госпожа моя, вам я подарил соболей, мало у кого есть такие соболя.

— К дьяволу ваших соболей! — закричала жена так звонко и зло, что монахиня поморщилась, а с кухни стали опять выглядывать любопытные лица прислуги. — К дьяволу ваших соболей! Сколько стоит эта карета? А?

— Эту карету мне подарили консулат и совет города Малена, я не знаю, сколько она стоит, — врал кавалер.

— И коней вороных? Коней тоже подарил? — допытывается жена, а сама аж трясётся от возмущения.

— И коней тоже, — продолжает врать кавалер.

— Я… Я, — кричит Элеонора Августа, теперь уже указывая пальцем на госпожу Ланге, — жена ваша перед людьми и Богом, езжу в этой кибитке, в которой иной мужик постесняется возить брюкву, а эта… неопределённая женщина ездит в карете, в которой ездит герцогиня?!

«О! Вспомнили, что вы жена моя пред людьми и пред Богом?»

— В этой кибитке вы ездили, когда ещё жили в доме своего отца, и тогда она вам кибиткой не казалась, и ругались вы, когда я просил вас одолжить эту кибитку для госпожи Ланге. Отчего же вы сейчас так шумите, что вся прислуга из дома сбежалась на этот балаган посмотреть? — отвечал он жене недовольно.

Тут Элеонора Августа сжала кулаки, прижала их к глазам и, продолжая рыдать и задевая стулья у стола, кинулась к лестнице и по ней уже побежала наверх в свои покои. Мать Амелия резко встала и бодро, для своих-то лет, пошла за госпожой Эшбахт.

Волков, мрачен, остался в комнате один с Бригитт. Лишь Мария убирала пустые блюда со стола. Кавалер пил вино, уже и не думая о еде. Он поглядел на госпожу Ланге, и его чуть не передёрнуло.

Мало того, что та сидела и спокойно ела колбасу, так она ещё едва не улыбалась. Волков видел, что она силится и силится скрыть улыбку этого злого бабьего самодовольства. Улыбку самодовольства и превосходства. Её всё, всё устраивало в этой истерике госпожи Эшбахт. Ей всё нравилось в этой истерике. Она была ею удовлетворена. Он даже подумал, что всю эту ругань она как-то подстроила. Специально подстроила, чтобы унизить и позлить Элеонору Августу. И теперь она пожинала плоды, она была рада. Так рада, что едва могла это скрывать.

— Отчего вы так счастливы? — спросил кавалер, глядя на красавицу весьма хмуро.

А она, взяв стакан с пивом и отпив из него, сказала ему, как бы промежду прочим:

— А пиво это чёрное очень крепко, крепче многих иных вин, как бы не запьянеть от него.

— Отчего вы так счастливы? — повторил он, повышая голос. Его злила эта её манера не отвечать на его вопросы.

— А чего же мне грустить? — решила ответить Бригитт, она при этом улыбалась обворожительно. — Господин мой мною доволен, так доволен, что дарит мне кареты, в которых лишь герцогини ездят. Жена его уже обременена, и теперь господину моему нет нужды спать в её покоях, теперь господин мой будет спать со мной. Я уже и сама по нему скучаю. Жду его каждую ночь. Иной раз проснусь, а на подушке рядом нет лица милого, так я тоскую. И каждый день думаю: вот теперь-то он и придёт ко мне, а сегодня уж точно придёт мой господин, жена его сегодня видеть не захочет. Чего же мне не быть счастливой?

Говорила она это, держа своими пальцами красивыми красивый бокал. И платье на ней было красиво, и браслет, что он подарил ей, был на её руке, и причёска уложена волос к волосу. Вся она была чистая, ни намёка на пятнышко, вся свежая, как только что сорванное яблоко, и пахла почти так же, в общем, само очарование. Так хороша, так хороша, что устоять пред ней было невозможно. Но Волков устоял, встал и, не сказав ей ни слова, пошёл на двор, рявкнув:

— Эй, кто-нибудь, пошлите за Максимилианом.

Но Максимилиана в старом доме не нашлось, он уехал к отцу, так что Волкову в этот вечер никуда уехать не получилось, и он, посидев в с братом Ипполитом за книгами, хоть книги его совсем сейчас не интересовали, всё-таки пошёл к этой женщине, так как больше ему и некуда было податься в своём доме. Ну не идти же ему было в старый дом к молодым господам, они и так в тесноте жили. А Бригитт уж ждала его, и так она была ласкова с ним и так нежна, что он не пожалел, что пошёл к ней.

Праздники, подарки, кареты, беременность жены, всё это было радостно и хорошо. Приятно, что на какой-то момент даже про дела денежные он позабыл. Подарки из золотых монет хоть на месяц,