«В карету? Ему? Чтобы прослыть изнеженным? Или старым? Враги будут рады узнать, что он стал ездить в карете, презрев коня, карета — это верный признак того, что человек состарился».

— Благодарю вас, госпожа Ланге, — отвечал он, — но мужчине не пристала та изнеженность, что позволительна женщинам. У меня для дороги есть конь.

— Ну как хотите, только потом у вас опять будет болеть нога от холода и седла, — сказала Бригитт с сожалением.

Но Волкову Увалень уже помогал сесть в седло. Максимилиана и Карла Брюнхвальда с телегами они ждать не стали и поехали в Эшбахт вслед за каретой Элеоноры Августы.

Чуть отъехали от города, так подул ветер. И был он злой и резкий, дул с северо-востока и как раз в больную ногу. А ещё принёс он колючий снег, что больше походил на мелкий лёд. Конечно же, нога стала сразу ныть, а ведь впереди была ещё вся дорога до дома, полдня в седле. Он и шубу снял короткую свою, надел из запасов стёганку. Она почти до колен была. Именно что почти, у него как раз чуть выше колена крутило, и в голень ниже колена боль отдавала. Час ещё в седле промучился он и сдался.

— Госпожа Ланге, — он постучал костяшками пальцев в стекло, — найдётся там место у вас для меня?

— Ну наконец-то одумались, — сразу оживилась Бригитт, — образумились, а то всё куражились, гарцевали перед молодыми, а к чему? Что, заболела нога?

В её вопросе прекрасно слышались и забота, и тревога. Она отворила дверцу.

— Идите сюда, идите.

Волков бросил поводья Увальню, морщился, но влез в карету. Завалился на диван напротив Бригитт. Вытянул ногу. Уф, как тут было хорошо, как тепло. И намёка на сухой и холодный ветер нет.

А госпожа Ланге вдруг пересела к нему, помогла развязать завязки стёганки. А потом взяла его руку в свои.

— Вы уж простите меня, — сказал он.

— За что же? За то, что раньше мне такой кареты не дарили? — улыбалась рыжеволосая красавица.

— Да нет же, за то, что не пришёл вчера к вам, как обещал.

— А я знала, что не придёте вы, — сказала она.

— Знали? Откуда?

— Как увидала, что на балу вы стакан за стаканами со своими городскими дружками опрокидываете, так и поняла, что ждать вас не следует. Ещё и последнего танца не было, а вы уже пьяны были.

Он взял и повалился головой к ней на колени, как на подушку, а она стала его волосы гладить, пальчиками своими изящными по его шрамам проводить:

— Господи, я раньше и не видала, а у вас вся голова иссечена, вот этот шрам откуда?

— Этот, кажется, от ведьмы и её банды в Хоккенхайме достался.

— Наверное, больно было?

— Да нет, когда дерёшься, больно не бывает.

— Неужто?

— Да. Почти никогда. В тот раз точно не было.

— А потом было?

— Потом? — он попытался вспомнить. — Нет, не было. Кажется, не было. Не помню.

— А этот откуда? — теперь она провела по его лбу.

— Этот — при осаде одного города болт пробил шлем и застрял в голове.

— Больно было?

— Нет, тогда точно было не до того. Снял шлем, вытащил наконечник да снова надел, вот и всё.

— А этот шрам от чего?

— На шее — это недавно, на реке получил от горцев.

— Нет, не на шее, на шее я помню, как он появился, — говорит она и трогает его голову, — на левом виске.

— На левом виске? — кавалер пытается вспомнить. И не может. — Нет, не помню.

— Как же так, — удивляется она, — вас били, а вы и не помните?

— Не помню, меня же бьют почти с детства, разве всё упомнишь?

А Бригитт тут наклоняется к нему и целует в висок. А сама так и продолжает гладить его по старым ранам да по волосам. А у него от тепла и её доброты нога болеть перестала. Карета! Это не в седле мучаться.

Глава 24

Она по запаху поняла, что у неё всё вышло. Запахи она чувствовала тонко, различала их самые незаметные оттенки, понимала самые замысловатые сочетания. Агнес принюхивалась и принюхивалась к зелью, получая удовольствие, которое получает мастер, тяжко добивавшийся нужного результата.

Да, зелье удалось, тонкий, почти невесомый запах полевого цветка василька, запах подмышек молодой, здоровой женщины, полынь, ещё что-то, и ещё. Всё то, что надо.

А сколько она мучалась с ним, сколько драгоценной мандрагоры извела напрасно. После чего не получившееся варево приходилось лить в нужник. И всё-таки оно вышло. Агнес улыбалась, она даже забыла принять свой любимый вид, так и была в обычном и убогоньком своём теле. Как раз тут об этом и вспомнила, когда стала разливать зелье по маленьким красивым флакончикам. И стала себя менять. Руки брали флакончик и прямо на глазах менялись. Становились полнее, пальцы удлинялись, кожа вытягивалась, разглаживалась. Она и от этого получала удовольствие. Ей нравилась и та лёгкость, с которой она изменяла свою внешность, и то, что теперь ей для этого зеркала были не нужны. И то, что свой новый облик она может носить хоть целый день с такой же лёгкостью, с какой глупые людишки носят свою одежду. Она сожалела только о том, что ей вообще приходится возвращаться в своё естественное обличие.

Ведь все соседи и знакомые помнили её серой и некрасивой, ну ничего, со временем она думала медленно изменять себя, выходя на улицу, чтобы люди привыкали к её изменениям.

Пока девушка разлила всё зелье в четыре флакона, она стала статной красавицей, с красивыми плечами, и с заметной грудью, и с широкими бёдрами, и с длинными ногами. Она уложила флакончики в шкатулку, закрыла её крышку. Встряхнула своими длинными волосами цвета спелого каштана.

— Уж епископ мне за это зелье золотом заплатит.

Но этого ей было мало, и чтобы найти себе серебра вдоволь, ей и другие средства были надобны. Она вечерами листала книгу, находя в ней всё больше нужных для дела снадобий. То было и средство полного обездвиживания, оно у неё уже получалось неплохим, и снотворное средство, и яд быстрый, как удар кинжала, и яд, который и есть не нужно, а для смерти и его липкого касания достаточно будет, и порошок, что звался ведьмин сахар. Эта вещь ей особенно приглянулась. То была особая пыль, что от легкого дуновения взвивалась в воздух и, попадая в глаза людей, слепила их на время. Всё, всё это ей было нужно, и