Старый Осипов, партизан, сказал:

– Правду, дочка, говоришь. Про дом петь хочется, да тоскливо, далеко дом-то наш.

– Как далеко? Верст сто будет?

– Ближе.

– Совсем близко, значит?

– Врет он тебе, – вмешался Петрован Рыжий. – Совсем у него дома нету. Сожгли белые у него дом.

– А твой дом где?

– У меня дома и раньше не было. Я бездомный. В чужих домах всю жизнь жил.

– Эко, какие вы люди. Нам дома строите, а себе дома построить некогда.

– Некогда, дочка. Вот белых разобьем, построим.

– А скоро вы их разобьете?

– Разобьем. Это уж как пить дать. А когда – в точности сказать не могу. Много знать будешь, рано состаришься.

– Я состариться скорей хочу. Знать мне хочется.

– Старухой хочешь быть?

– Хочу стать старухой. Только ноги чтобы остались молодыми, бегали бы.

– Ишь, хитрая, – сказал Петрован. – Бога хочешь перехитрить.

Речка к речке бежала, торопилась. Птица к птице летела в гости. Лиственница трогала другую лиственницу ветвями: тут ли она, на месте ли, не срубили ли ее, не унесли ли с собой люди.

Медведь с медведем встретились и толкнули друг друга, как люди, никто из них не хотел уступить другому дорогу.

Олень оленю в лесу кричал, может, жаловался, может, спрашивал. Заяц испугался зайца, выскочил прямо на человека, а человек его взял да убил, без надобности убил, да не подобрал, – белый был тот человек Гольтоулеву друг, друзьям Лялеко враг.

Лялеко стояла возле речки.

«Речкой была бы, – пела Лялеко, – того худого человека утопила бы, унесла бы подальше. Камнем была бы, упала с горы бы на того человека. Громом была бы, убила бы белого худого человека, медведем была бы, задушила бы того человека, сломала бы его, как ветку».

Пела Лялеко тихо. Грустно было ей, скучно. Слышала она от людей, что партизаны скоро уйдут, что худые люди придут сюда, что худых белых людей в этом краю больше, чем хороших.

Скучно было Лялеко, плакать ей хотелось возле речки.

Командир отряда Ожигов попросил орочен, чтобы собрали они своих детей в светлом и просторном доме, в доме Гольтоулева.

– На что тебе дети? – спросил Ожигова осторожный Кириллка.

– У меня своих нету. Хочу ваших партизанам отдать, себе двух-трех выбрать. Ты мне своего отдашь?

– Как не отдать, – сказал Кириллка. – Такому человеку штаны с себя снимешь – отдашь, последние штаны не пожалеешь.

Лялеко испугалась. Неужто ее отберут от отца и отдадут какому-нибудь партизану. Отдавать будут, хорошо бы к Петровану Рыжему попасть – мужик хороший.

Собрали орочены детей, некоторые спрятали своих, другие принесли даже грудных. Плачут дети.

– Крикунов унесите. Не надо мне их, – сказал Ожигов.

– Ты бы лучше этих взял, – уговаривал Кириллка. – Сам вырастишь. А большие – худые, по матке с батькой будут плакать, скучать. Бери лучше маленьких.

Рассмеялся Ожигов, захохотали и партизаны.

– Чудак. Да зачем мне ваши дети? Учить я их собрал.

Кириллка не поверил.

– Воевать пришел, – сказал он. – А учить детей хочешь?

– Свое дело боюсь забыть. Я раньше учителем был. Тебя, чудака, если из тайги в город послать, тоже свое дело забудешь.

Сели партизаны вместе с ороченскими детьми и с ороченами учиться. Кому не хватало места на скамейке, тот сел прямо на полу.

Начал Ожигов писать на доске большое слово. Букву «р» написал, букву «е» написал. Должно быть, слово «революция» хотел написать на доске. В это время в тайге раздался выстрел. Сначала один выстрел, потом другой. С реки прибежал парень.

– Ожигов. Беляки.

Партизаны схватили винтовки и выбежали. Побежали и орочены. В доме Гольтоулева остались одни дети.

Прошло много времени. Выстрелы смолкли на реке. В большом доме стало тихо, очень тихо.

На доске белели две буквы, часть большого недописанного слова.

Не слышно было людей в поселке. Словно все ушли навсегда.

Кто-то из детей заплакал. Это плакал сын Кириллки Афанасий.

Потом стало тихо.

Лялеко подошла к доске.

– Это слово знаете, которое Ожигов хотел написать?

– Не знаем. А ты знаешь?

– И я не знаю.

– Пожалуй, так и останется недописанным слово, – сказал сын Кириллки, Афанасий.

– Партизаны вернутся, – ответила Лялеко, – допишут.

– Я за них допишу, – услышали дети.

Кто-то вошел в дом мягким, чуть слышным шагом.

– Эко! Думаете, писать не умею?

В дом вошел Гольтоулев. Подошел к доске.

– Это я слово сотру. Напишу вам другое слово.

– Партизан не видал? – спросила Лялеко.

– Эко, не видал. Видал, да больше не увижу.

– А отец мой где? – спросила Лялеко.

– Беги к отцу. Отец твой на песке лежит. Вниз носом. Землю нюхает.

– А мой тятька где?

– А мой?

– Где наши отцы?

– Ваши отцы недалеко. Эвон, на берегу лежат. Встать не могут.

– А мой отец где? – спросил сын Кириллки, маленький Афанасий.

– Твой отец под сосной лежит. Птица у него на лице сидит. Беги, сгони у него с лица птицу.

Тихо стало в большом доме Гольтоулева.

Внизу в большом лесу громко стало. В том месте, где был заповедник, солдаты стреляли в уток из пулемета. Офицеры охотились на оленей. На ручных оленей они охотились, на диких охотиться трудно. Когда они вернулись с охоты, они детей увидели.

– Чьи это, не твои ли? – спросили они Гольтоулева.

– Может быть, и мои. Мне как знать, я с их матерями жил.

– А матери где?

– Ревут, – сказал Гольтоулев. – Вы бы хоть одного пощадили. Ни одного мужика не осталось.

– А ты чем не мужик?

– Это верно – я мужик, – сказал Гольтоулев, – да стар я.

На другой день белые уехали. Остался один красивый офицер. Ему хотелось поохотиться на изюбря.

– Пойди-ка сюда, – позвал Гольтоулев офицера.

– Что тебе, старик?

– Правду говорить умеешь?

– Могу сказать и правду.

– Красные вернутся ли, хочу знать, или совсем из наших мест ушли?

– Ушли. Больше не придут.

– Эко! Правду ли говоришь? По всему вижу, врешь…

– Чудак ты, орочен, если я тебе правду скажу, ты ночью спать не будешь.

– А придут красные, что ты станешь делать, офицер? Убьют они тебя.

– А ты что станешь делать, Гольтоулев?

– Эко! Я скажу, что я старый человек, глупый. А офицеры, скажу, орочен убили. Я только дорогу показал. Не тронут старика красные. Я их знаю.

– Сволочь ты, Гольтоулев.

– И ты тоже сволочь, офицер.

Офицер пошел к Гольтоулеву спать, а дети собрались в лесу. Лялеко запела песню, ту, что ей оставили партизаны; другие дети тоже начали петь. Они пели тихо, по-своему, но