Шрифт:
Закладка:
– А такому, как я, человеку?
– Такому человеку гроб выстроим, когда помрет. Ты не сердись, Гольтоулев, мы это шутя. Живи, только народ не обманывай.
– Эко! Худые слова говорите. Я вам худых слов не говорил.
– Не сердись на слова. Мы люди такие – говорим, что думаем.
– Ладно, – сказал Гольтоулев. – Худые слова ветер унес. Скажите что-нибудь хорошее.
– Попроси Никанора. Он тебе скажет.
Петрован Рыжий сделал для Лялеко забавные городские игрушки.
– Играй, – сказал. – Играть-то умеешь ли?
Лялеко, когда ложилась спать, игрушки положила возле себя.
Утром встала, смотрит – чужих людей нет.
– Ушли. Куда ушли?
– Воевать. В худых людей стрелять.
– Совсем ушли?
– Нет, наверно, придут.
Старик Никанор сказал соседям:
– Чужие люди своими стали. Они вроде сыновья у меня. Теперь у меня сто сыновей.
– Что это Никанор там говорит? Слышу, про нас что-то говорит. А что – не понимаю, – сказал Ожигов, командир отряда.
– Ругает вас Никанор, – ответил Кириллка.
– Ругаю я вас, – сказал Никанор.
– За что ругаешь?
– Зверей вы распугали. Стреляете много. В людей стреляете. В зверей надо стрелять. В зверей нечем стрелять – порох весь извели.
В юрасе Никанора собирались орочены. Места в юрасе не хватило, опоздавшие сели под открытым небом возле юрасы.
Командир отряда Ожигов встал.
– Собрание считаю открытым, – сказал он. – Слово имеет товарищ Никанор.
Никанор не двинулся с места.
– Что же ты молчишь? Слово я тебе дал, – толкнул Ожигов Никанора в бок.
– После, – сказал Никанор. – Завтра. В другой раз.
– Ты же сам слово просил, говорить хотел.
– Ладно. В будущем году скажу.
Ожигов рассмеялся.
– В будущем году будет Никанор говорить. Сейчас не хочет.
– Ладно, – сказал Никанор. – Скажу.
Он вышел на середину юрасы, подумал.
– Раньше у нас царь был, – сказал Никанор. – Далеко сидел. Теперь у нас власть рядом. Мишка у нас власть, мой гость.
– Врешь, Никанор, – рассмеялся Ожигов, командир отряда. – Власть вы себе сами выберете. Я не власть.
На собрании охотников и женщин большинством поднятых рук был выбран в совет бедняк Никанор, старый охотник.
– Раньше у нас царь был, – сказал Никанор. – Далеко сидел. Теперь у нас власть близко. Я – власть.
Лялеко выбежала из юрасы и чуть не попала под дерево. Дерево упало с горы. В ветвях его запуталась белка с детенышем.
– Дура, – сказали партизаны белке. – Дурочка.
Лялеко взглянула на гору и не узнала ее – гора-сестренка стала голой. Деревья – мертвые – лежали возле горы. Лялеко стало жалко сестренку-гору.
С большой горы спустился Гольтоулев.
– Эко! – сказал он, показывая на партизан. – Зачем это они деревья рубят?
– Нам дома хотят ставить, – ответили орочены.
– Эко, дома. Зачем вам дома? Столько лет без домов жили. Что вы: русские, что ли?
На том месте, где стояли палатки, выросли дома.
Лялеко казалось, что отец ей рассказывает про город, про большие дома, что нет этих домов, а дома только кажутся, что во сне эти дома.
Поставили партизаны ороченам дома и сказали:
– Живите. По-новому живите, нас поминайте.
– Вспоминать будем. Ладно. Только в домах жить пока обождем. Мы еще к домам непривычные.
– Привыкнете.
В лесу домам удивились звери. Олени обнюхали постройки, заглянули в окна. Прилетели птицы и свили себе гнезда под крышей.
Женщины вошли в дома и полюбили высокие стены, большие столы, широкие окна, но с непривычки вошли они в свои новые дома, пригибаясь, словно были в палатке, и уселись на пол рядом со стульями, не решаясь на них сесть.
С горы спустился Гольтоулев.
– Эко! – сказал он партизанам. – Дома поставили. А дома пустые стоят. Вы, чего доброго, еще город в тайге поставите?
– Будет время – поставим и город.
– Эко, город. Вы, чего доброго, железный путь проведете, чтобы дом с трубой бегал, зверей пугал?
– Проведем.
– Эко! Какие вы!
Подошел Гольтоулев к дому, где жил Никанор, к Никанорову новому дому.
– Власть дома? – спросил.
– Дома.
– Эко, власть. На стуле сидишь, что делаешь, вшей, что ли, ловишь?
– О тебе думаю, сосед.
– Что обо мне думаешь?
– Думаю, придется тебе самому пасти своих оленей. Мы так решили. Пастухов нет для тебя.
– Эко, говоришь. Не говори лучше. Ты не моя власть. Я свою руку за тебя не поднимал.
– Твои пастухи за меня руку подняли.
– Пастухи, эко. Глупыми руками выбран, бабьими руками, а смеешься. Обожди, партизаны уйдут, я к тебе смеяться приду.
Позаботившись о человеке, подумали партизаны и о природе. Отвели они красивые места с речками и лесом, где водились изюбри, и сказали охотникам, чтобы не трогали они зверя в этих местах.
– Для будущего это. Для внуков.
– Ну а у кого внуков нет?
– Еще обзаведетесь.
Назвали эти места партизаны заповедниками. И по всем стойбищам, по всей большой тайге разослали они бумагу с грамотным человеком, который мог бы прочесть бумагу и перевести ее на простой язык, а в бумаге было написано, чтобы не трогал никто зверя в заповедных местах, не рубил деревьев, не ловил рыб, что эти места государство дарит потомству.
Лялеко подумала, что ей подарили эти места, изюбрей вместе с лесом и рыб вместе с озером, потому что она и есть потомство, то самое потомство, о котором говорилось в бумаге. И когда она увидела соседа Гольтоулева, ловившего рыбу в ее реке и рубившего ее деревья, она закричала:
– Вор.
– Эко! – сказал Гольтоулев. – На моей оленине выросла, а меня величаешь вором. Моего пастуха дочка, может, мне родственница, а вором зовешь.
– Не родственница я тебе.
– Я с твоей матерью спал, чертовка. Все ваши матери со мной ночевали. Эко!
Гольтоулев рассердился, и пришел он, обиженный, к Ожигову, командиру отряда, протянул ему ружье и сказал:
– Убей меня, Ожигов, пожалуйста. Из моего ружья убей. На тебе патрон. Ошибся я в тебе. Думал, хорошие вы люди, а вы тайгу у старого человека отобрали, диких оленей отняли для потомства.
– Для вашего потомства, Гольтоулев.
– Нету у меня потомства.
– У твоего соседа есть.
– Нету у меня соседа. Никого теперь у меня нет. Обидели вы меня.
Сказал это Гольтоулев и ушел.
«Ладно, – подумали орочены. – Пусть идет. Попасли мы для него оленей. Пусть идет. Далеко не уйдет, вернется». Но не вернулся Гольтоулев, должно быть нашел дорогу к белым в город, нашел себе соседей и друзей.
Ложилась спать Лялеко с боязнью. Боялась, что проспит она партизан, уйдут и не вернутся уже.
Песню она вместе с ними пела.
– Не нравится, – сказала она, – мне ваша песня. Громкая очень. Петь тихо надо, про себя. Я, что
