В горах кричал ветер. Олени тыкались мордами в двери палаток, искали хозяев.

Где-то выли собаки, должно быть, оплакивали человека.

В палатке Никанора стало холодно. Пошел Никанор за дровами, дошел до дверей и упал лицом в снег.

Лялеко взяла отца за ноги и потащила. Ноги Никанора высохли, отощали, Никанор стал легким, чуть тяжелее зайца. Лялеко положила его на нары возле печки. Затопила печку. Печка вздрагивала, в печке прыгал огонь и гудел.

Никанор лежал тихий. Лялеко потрогала его. Он был горячий.

– Пить, – сказал Никанор.

Лялеко выбежала на мороз и принесла горсть снега. Никанор пососал снег, как олень, и уснул.

Утром постучался Гольтоулев. Он нагнулся и мягкими, легкими шагами вошел в палатку, подошел к печке и стал греть руки.

– Где отец? – спросил он Лялеко.

– В углу отец. Спит.

– Разбуди отца.

Никанор проснулся.

– Здравствуй, – сказал Гольтоулев. – Помираешь?

– Здорово, – приподнялся Никанор.

– Помираешь, спрашиваю? Помрешь, наверно.

– Помирать неохота.

– Кому охота помирать?

Гольтоулев сел на нары.

– Оседлов помер, – сказал он, – вместе с Оседлихой. Беспалый помер с Беспалихой вместе. Лаврентий помер вместе с бабой и сыновьями на одной постели. Степан помер. Микула помер. Миколай помер тоже. Ты до завтра продержишься ли? Не продержаться, пожалуй, тебе. Помрешь.

– Помру, пожалуй.

– Пока не помер, рассчитываться нам надо. В позапрошлом году ты у меня сухарей брал полтора мешка, пороху брал пять фунтов, дрели семь аршин брал. Я у тебя двух соболей брал. За одного соболя я тебе заплатил. За другого соболя получи с вычетом за должок. Помрешь, и соседи не скажут, что Гольтоулев воспользовался. Помирать будешь, девчонку за мной пошли, проститься я с тобой хочу.

Гольтоулев нагнулся и вышел на мороз. В холодной палатке сказал он соседу Кириллке:

– Помираешь?

– Нет пока.

– Все равно помрешь.

– Кто знает, может, жить останусь.

– Пока не помер, рассчитаться бы нам следовало. Такой молодой и помираешь. Баба, если останется, пожалуй, ей долго без мужика не прожить. Другой будет мять твою бабу. На твоей постели будет мять.

– Не будет.

– Будет. Я буду. Я приду твою бабу мять. – Гольтоулев рассмеялся. – Шучу. Зачем мне твоя баба? Носа у ней не хватает. Пахнет от нее плохо. От тебя тоже плохо пахнет. Я твоего отца знал. И от него тоже плохо пахло. Больные вы.

– Уйди! – крикнул Кириллка.

– Носа у ней не хватает, – продолжал Гольтоулев, – на левой руке трех пальцев нет. Куда мне безносая, беспалая баба?

– Уйди.

– И у тебя тоже носа нет. Безносый ты.

– Уйди. Не то стрелять в тебя стану. Все равно помирать.

– Стрелять погоди. Рассчитаться надо.

– Застрелю тебя. Это и будет мой расчет.

– Не застрелишь.

– Застрелю.

– Ружья тебе не поднять будет.

– Баба, дай ружье.

– Эвон, какой! Сердишься. Сердиться не надо. Сердитому помирать хуже будет. Помирать начнешь, бабу за мной пришли, проститься надо.

Плохо стало в палатках. На нарах лежали мертвые. Мертвым ничего еще было. Живым было хуже. Они истощали, не могли встать, поднять мертвых и вынести их, не могли дойти до леса и застрелить птиц.

Никанор выполз из палатки и увидел солнце. Давно солнце не видал. Солнце было на краю неба. Лес близко – темный, хороший. Никанор хотел отправиться в лес, но не смог. Сел Никанор на обгорелый пень. Солнце подошло к горе Гольтоулева. Спрячется солнце за гору Гольтоулева – будет ночь. Никанор встал, прошел десять шагов и снова сел.

– Что сидишь? Идти не можешь? – услышал Никанор голос Гольтоулева.

– Как не могу идти? Идти могу. Да зачем идти? Сидеть лучше. Вот посижу и пойду дальше. Куда мне торопиться?

В озере крякали утки, должно быть, селезня приглашали.

«Хоть бы ушел Гольтоулев. Хоть бы утки не улетели бы», – подумал Никанор.

Но Гольтоулев не уходил. Он сидел на горе, смотрел на Никанора и смеялся.

– Куда тебе торопиться, Никанор? Ты сиди, а я пойду, уток убью. Утятины мне захотелось.

В это время в лесу собака Гольтоулева залаяла радостным лаем. В лесу плакал заяц. Собака его поймала.

Гольтоулев пошел в лес – взглянуть, а Никанор подождал, пока он скроется, и пополз к озеру по берегу ручья. Ручей бежал к озеру, торопился. «Был бы ручьем, – подумал Никанор, – к озеру бы побежал. Лялеко в палатке есть просит».

Никанор полз к озеру с горы. Солнце подошло к Гольтоулевой горе, вот-вот спрячется.

Утки поднялись над озером, хлопая крыльями. Вот-вот улетят.

Никанор выстрелил. Две утки упали на другом берегу озера. Никанор понял, что ему не доползти до того берега, если он даже будет ползти туда всю ночь. И он заплакал.

Солнце спряталось за гору Гольтоулева, когда Никанор услышал мягкие шаги Гольтоулева и его собаки.

– Помираешь? – сказал Гольтоулев. Сплюнул. – Я тебе говорил, все равно умрешь.

– Дочка Лялеко помирает.

– Помрет, – сказал Гольтоулев.

Помолчал.

– Уток ты убил? Я видал. На той стороне упали твои утки. Не доползти тебе будет. Разве собаку послать за твоими утками? Купец! Сюда.

Собака бросилась в озеро, переплыла его и принесла утку. Поплыла за второй уткой.

– Хорошая у тебя собака, – сказал Никанор. – Добрая собака. У ней я возьму уток. Для дочки утки. У тебя бы не взял.

– Взял бы, – сказал Гольтоулев. – Все равно бы взял.

Гольтоулев пошел. Пройдя шагов сто, оглянулся.

– Теперь, пожалуй, не помрете. Жить будете, уток поедите.

– Не будем есть твоих уток, – крикнул Никанор и бросил слабой рукой уток вслед Гольтоулеву, – лучше умрем.

– Дело ваше, – сказал Гольтоулев.

Из всех орочен только один Гольтоулев не боялся оспы. В городе доктор велел ему засучить рукав, смазал руку чем-то крепким, вроде водки, и тоненьким ножичком сделал царапину.

– Теперь клейменый я, – сказал Гольтоулев.

– Зато бояться тебе нечего, – сказал доктор. – От оспы не помрешь.

– Эко! А если обманываешь, белку хочешь да-ром получить? Пиши расписку. Если от оспы помирать буду, сына к тебе пошлю. Ты ему белку отдашь назад.

Когда пришла оспа в стойбище Гольтоулева, он думал:

«Сына теперь у тебя нету, Гольтоулев. Помирать от оспы будешь, кого за белкой пошлешь?»

На другой день после встречи с Никанором у озера спустился Гольтоулев с горы. Шел он посмотреть, жив ли Никанор с дочкой, или уже их нет.

Нагнулся Гольтоулев и, не постучав, – зачем к мертвым стучать, – легким шагом вошел в палатку Никанора. Никанор и Лялеко сидели за столом и пили чай.

– Живы? – удивился Гольтоулев. – Эко! Наверно, моих уток поели, потому живы.

– Не ели мы твоих уток.

– Как не ели? Ели.

– Не ели мы твоих уток.