Лялеко сбежала с горы в лес к реке.

В реку сели гуси. Из далекого края летели, наверно, устали. Река понесла гусей.

Из пади дул ветер – там еще лежал снег, покрытый заячьими следами.

Где-то птица по-летнему крикнула птице. Из травы выскочил заяц и остановился. К большой реке пришел медведь и сел на берегу – ловить рыбу.

Собака Гольтоулева залаяла на Лялеко, вспугнула зайца, подняла гусей.

На другой стороне большой реки встал медведь на задние лапы, услыша собаку. Медведь стоял, как человек, держась лапой за ветку, и Лялеко хотелось крикнуть ему.

Ушел медведь. Замолчала собака. Улетели гуси. Лялеко осталась одна под горой.

На горе был виден дом Гольтоулева, олени Гольтоулева и сам Гольтоулев возле дома.

Речка Гольтоулева, прыгая через камни, бежала к матери – большой реке.

В доме Гольтоулева было пять комнат.

В горнице спал Гольтоулев с молодухой. В этой комнате он жил. В других комнатах лежали вещи, там было душно, как в амбаре. Гольтоулев любил, чтобы все было под рукой.

Маленькая комнатка была комнатка Гольтоулева-сына. В углу стояла железная кровать сына, на стене висело ружье сына и торбаза сына, а сына не было. Сын Гольтоулева утонул в позапрошлом году. Река унесла его и выбросила возле солонцев у оленьего брода, куда изюбрь по ночам ходил купаться и пить.

Гольтоулев привез сына на олене. Выбежала молодуха и закричала. Она не узнала мужа. Река изуродовала его.

– Ладно, – сказал Гольтоулев невестке. – Жены у меня нету, а сына мне надо. Ты мне родишь вроде этого.

Молодуха заплакала.

– Не реви. Зачем ревешь? – сказал Гольтоулев и ушел в дом.

В доме Гольтоулева было много окон, но окна были заколочены, все, кроме одного.

Большой дом смотрел своим одиноким глазом на палатки соседей. Большой дом не любил маленькие дома.

Соседям было слышно, как тосковал в своем доме Гольтоулев. Выходил он из дому редко – не хотел спускаться с горы.

– Эй! – кричал он с горы соседям.

– Чего айкает?

– Как чего? Хочет, чтоб мы пошли бить для него белку. Рыбы для него наловили бы.

– Эй! – кричал с горы Гольтоулев.

– Поэйкает да перестанет.

– Какой – перестанет. Ишь, спускается. Сейчас ругаться придет.

Летом стоял дом Гольтоулева – осенний, темный. Возле дома Гольтоулева было ветрено даже летом. Дверь была узкая, длинная, как сам Гольтоулев. Лялеко хотелось подбежать к этой двери, постучать, – выглянет Гольтоулев. Гольтоулеву не догнать будет Лялеко. Ноги у него длинные, а бегать он, наверно, не умеет.

– Ты чья такая будешь? – спросил Гольтоулев Лялеко.

– Никанора я буду дочка. Лялеко.

– Стало быть, Никанора вшивого будешь дочка. Отец дома?

– Нету.

– Скажи отцу, Гольтоулев спустится, плохо ему станет. Оленя я одного не досчитал. Наверно, твой отец украл.

Лялеко заглянула в окно большого дома. В доме было тихо. Стояли вещи из города. Лялеко не знала их назначения. На стене висела русская легкая вещь. Гольтоулев снял ее осторожно и, притрагиваясь к ней пальцами, стал играть. Лялеко хотелось петь, подпевать этой вещи, захотелось плакать. Вещь эта плакала.

– Ты что ко мне в окно заглядываешь? – спросил Гольтоулев. – Украсть хочешь? Что хочешь украсть?

– Эту вещь я хочу украсть, которая плачет. Спрячь ее.

– На, съешь за эти слова, – сказал Гольтоулев, протягивая Лялеко пряник.

Пряник был красивый, вроде лисы. С хвостом был пряник.

– Чего не берешь?

– Взяла бы, да знаю: ты скажешь, что я его у тебя украла.

– Эко! Какая у Никанора вшивого острая девка. Отец твой дурак, а ты умная. Может, ты не в него, а в меня.

Гольтоулев приближался.

– Может, ты моя дочка.

Лялеко смотрела на него с испугом.

– Я с твоей матерью спал, с Никаноркиной бабой. Пойди-ка сюда.

Из дома Гольтоулева было видно, как в горах прыгали козули. Козульи тропы вели к речке Гольтоулева.

– Это мои козули, – говорил Гольтоулев.

Давно это было. Гольтоулев приехал из города и сказал ороченам:

– Гору знаете? Это теперь моя горка. Так себе гора. Лес видите? Это теперь мой лесишко. Реку слышите? Это теперь моя речушка. Я купил в городе, белкой заплатил. Вы, стало быть, на моей земельке живете.

Русские охотники посмеивались.

– Врет ваш Гольтоулев, – говорили, – белки у него не хватит, чтобы тайгу купить.

Однако купцы – городские люди – из всех орочей признавали только Гольтоулева.

Горы они называли – Гольтоулевы горы.

Лялеко думала:

«Голая гора – это Гольтоулева гора, она походит на Гольтоулева. Сестренка-гора – это моя горка. Я Гольтоулеву ее не отдам».

Купцы приезжали из города, шли мимо палаток прямо к Гольтоулеву дому.

– Высоко живешь, – кричали они Гольтоулеву.

– Низко жить буду, плевать на меня будут. Высоко живу – я сам на других плюю.

Шаг Гольтоулева был мягкий, тихий. Гольтоулев подходил неслышно. Рука у Гольтоулева была вкрадчивая, цепкая. Трогать любил Гольтоулев, мять, брать.

– Рука у меня, чтобы брать, – шутил он, – ваши руки, чтобы давать. Мне давать.

В том месте, где река ревела и пенилась, встретив гору Гольтоулева, стояли два камня вроде важенки – самки оленя – с теленком. Река разлилась, камень-теленок утонул, и из воды торчала только голова, оленья голова большого камня.

Лялеко ждала лета, когда река вернется на свое место и камень-сосунок будет виден снова.

Осенью Лялеко впервые выстрелила из большого отцовского ружья. Она выстрелила и попала дробинкой в маленькую белку на ветке высокой лиственницы.

– Это Гольтоулево дерево, – пошутил Никанор. – Возле его дома убила белку. Отдай ее Гольтоулеву.

– Ладно, – ответила Лялеко. – Убью другую – отдам. Эту белочку я сама съем.

В окно видел Гольтоулев, как Лялеко жарила на костре белку, как она ела белочку, беличьи лапки, беличий желудок, полный кедровых орешков.

– Острая у тебя девка, – крикнул Гольтоулев из окна Никанору. – Не в тебя девка.

– Ладная девка, – согласился Никанор.

– Ладная, – сказал Гольтоулев и усмехнулся. – Сын будет. За моего сына отдашь.

– Жены нет, а сына ждешь, – сказал Никанор и рассмеялся.

– Эй! – крикнул Гольтоулев. – Что ты сказал?

– Жены, сказал, нету, а сына ждешь. Важенка, что ли, принесет тебе сына?

– Жалко, что у тебя баба померла. Твоя баба, вшивый, принесла бы мне сына. Ваши бабы принесут мне сыновей.

Ночью оспа постучалась в двери Гольтоулева дома. Умерла молодуха.

В палатках под горой стало дымно. Дымом хотели выгнать орочены, выкурить болезнь.

Тихо стало в палатке Васьки Оседлова. Не слышно стало крика маленького Гольчея. Оседлихи не слышно стало, ее тяжелых шагов не слышно стало, ее голоса не слышно стало – как она ругалась, самого Васьки не