Шрифт:
Закладка:
Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало командировки. «Когда начнем?» – спросила Таня. «После окончания рабочего дня, в пять сорок пять», – просипел педантичный Желнораго, давясь переперченными щами.
После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла интересный пруд – поверхность воды покрыта желтыми осенними листьями. И только она расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды... это было так красиво, что у Тани затряслись руки! Три часа просидела она у пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе девять бесплатных обедов и персональное прозвище – «Утильда». (В конце командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа – но тут Таня перемудрила со светом, и получилось не очень.
Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Приняв душ (дабы смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось похвастаться, однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули.
В номере было тепло, под спиной – мягкая подушка. Вся жизнь лежала перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она никогда не говорила «живопись») будет ее единственным верным спутником на всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем остальным своим спутникам – за оставшуюся ей жизнь – она, хотя бы по разу, да изменит.
В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида: надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с отеческой гордостью сказал: «Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая», – то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у всех опытных расейских путешественников, у них всех имелась кое-какая посуда; Таня накрыла на стол.
То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он продемонстрировал это в своем классическом стиле – пройдя за сорок минут все три стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их конторы. Сначала он стал фриволен и игрив – пьяница на этом этапе своего падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и предложил Давиду побоксировать, однако тот безмятежно отказался (как потом выяснилось, он знал Желнораго еще по Архитектурному Институту). И наконец, несчастный Танин начальник преобразился из «льва» в «свинью», столкнув свою тарелку на пол и поскользнувшись на ее содержимом.
Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на тумбочке показывал девять – вечер только начинался.
Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к церкви и показал интересный подвал, обнаруженный ими с Желнораго, пока она рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она взяла его за руку – и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт, Давид неожиданно расхохотался, но не объяснил, что здесь смешного, а только непонятно заметил: «Так меня, девочка, так меня, доктора наук!» (потом она догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Наконец они вылезли из подвала наружу.
Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, выбивавшимся из труб домов; к вечеру стало прохладно – стоял сентябрь. Тускло светились окна, на улицах не было ни души. «Полезли в колхозный сад за яблоками», – неожиданно предложил Давид. «Давайте!» – с энтузиазмом согласилась Таня (она все еще была с ним на «вы»).
Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и застряла на самой верхушке...
Когда они оказались внутри ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла невообразимая – собаки, и те не лаяли. «Не шумите! – прошипела Таня Давиду, возившемуся у соседнего дерева, – Что же вы такой неуклюжий!»
Она складывала яблоки за пазуху – те приятно холодили разгоряченное тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит совсем близко – у той же яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его, она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил... и вдруг ей до смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. «Ты похожа на ‘Леопарда’», – тихо сказал он. «На какого леопарда?» – не поняла Таня. «На ‘Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан’ с картины Руссо, – пояснил Давид. – Такая же загадочная с нюансом бессмысленности». – «Это почему же я бессмысленная?» – обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него... и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла, а он взял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз... и еще... Таня погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ – оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. «Оставим яблоки в моем номере?» – не то спросила, не то предложила Таня. Давид ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до
