и судил их. По мере развития судебного процесса Сократ превращается в того, кто в одиночку пишет сценарий и ставит его на сцене, кто играет главного героя, ведет сюжет и держит интерес аудитории. Как вы помните, под руководством такого блестящего режиссера первый акт не мог не завершиться оглушительным успехом. Сократ получает то, что ожидает, — смертную казнь[398].

Кульминация постановки приходится на второй акт, в котором режиссер / продюсер / ведущий актер в одном лице исполняет свою сократическую смерть[399]. Сцена исполнена настолько мастерски, что ее значение выходит за рамки биографии Сократа, а также контекста его времени и культуры и превращается в вечный сценарий философского самоутверждения и самотрансцендирования. Декорации заключительной сцены сократовской драмы (маленькое пространство тюремной камеры) расширяются, включая в себя важный эпизод человеческой драмы как таковой. Отчасти благодаря широко известной картине Жака-Луи Давида (ил. 7) мы больше не можем отделять кончину Сократа от нашего представления о философском отношении к смерти. Приговоренный к смерти Сократ одной рукой небрежно тянется к кубку с ядом цикуты, другой иллюстрирует философскую позицию, как будто смерть и философствование являются двумя направлениями одного и того же жеста. Сцена стала знаковым образом самой философской жизни: для философа идеи не просто что-то, что можно рассматривать и исследовать, чему можно учить и о чем писать, но также и то, ради чего вам, возможно, придется умереть.

Ил. 7. Жак Луи Давид. Смерть Сократа (1797). The Metropolitan Museum of Art

Описание Давидом смерти Сократа также стало воплощением некоторых важных компонентов самоидентификации западного философа. Среди них: интеллектуальное мужество; уверенность в своих силах; верность своим идеям; спокойствие перед смертью; превосходство духа над немощью плоти; преимущество вечного над временным; сознание преходящей природы всего человеческого; добродетельная жизнь как награда, даруемая самому себе; истинное счастье, связанное с жизнью разума; вера в высшую форму существования; превознесение философа над политическим миром, а исключительного индивида над толпой; несовершенство человеческой справедливости; философия как акт неповиновения и сопротивления; важность инакомыслия, автономии и независимости ума. Никогда еще узкое пространство тюремной камеры не вмещало в себя столь много одновременно.

Интермеццо (в котором Платон непрерывно пишет пьесы)

Среди молодежи, которую тянуло к Сократу как мотыльков к огню, был один многообещающий драматург, который, как говорят, после встречи с философом принял решение оставить драматургию и сжег все свои пьесы. Хотя вполне возможно, что Платон никогда так и не отказался от жанра драмы. Когда он встретил Сократа и обнаружил, каким неподражаемым актером был философ, он просто изменил свой подход к драматургии. Вместо того чтобы писать пьесы, которые будут играть на сцене актеры, Платон поступил иначе: он записал пьесу, которую Сократ-актер непрестанно разыгрывал у него на глазах.

Художественные образы черного юмора

Говорить об исполнении собственной смерти в определенном смысле невозможно. «Исполнение» и «смерть» не могут мирно уживаться друг с другом. Они враги. «Исполнение» включает в себя самосознание и самоконтроль, отличительную способность сосредоточиться на том, что человек делает или не делает, говорит или не говорит. «Смерть» же, наоборот, вспышка неконтролируемого, потеря границ. Даже ее близость несет разрушение. Как вы можете контролировать себя, когда смерть уже контролирует вас? Вот почему самообладание, которое мученики-философы проявляют в час своей смерти, тем более увлекательно. Кажется, что эти люди обладают необычной способностью владеть своими эмоциями и контролировать собственное поведение. Перспектива неизбежного уничтожения, кажется, их совершенно не беспокоит. Например, в «Федоне» у Платона Сократ после долгого и безмятежного разговора о смерти продолжает так же спокойно, как и говорил, умирать перед своей аудиторией. Он заканчивает свой рассказ о смерти своей собственной кончиной, что само по себе является иконой самообладания[400].

Однако в практике этой формы высшего самоконтроля существует практически незаметная грань, которую некоторые философы порой пересекают, например начинают обмениваться смелыми шутками с надзирателем тюрьмы, или слишком громко смеяться, или слишком предаваться иронии каким-то иным образом. И все это лишь за мгновение до исполнения приговора. Самообладание и самоконтроль этих философов достойны восхищения, но их переигрывание, на мой взгляд, еще более интригующе.

С одной стороны, такой перебор чувств выдает определенную степень нервозности, беспокойства, даже страха смерти. В конце концов, это люди, а не машины, существа из плоти и крови, которые обладают чувствами и подвержены страху. В такие мгновения мы все еще можем уловить в них хрупкую человечность, хотя бы на долю секунды. Они «исполняют» свои смерти, но происходит это очень по-человечески, и именно это делает их еще более дорогими для нас. Когда после долгой изощренной демонстрации идеи бессмертия души Критий в конце «Федона» спрашивает Сократа: «Как бы ты хотел быть похоронен?» — ирония последнего является философски блестящей, но для находящегося на волосок от смерти, возможно, слишком прямолинейной[401]. «Как пожелаете», — отвечает Сократ. Только «ты должен схватить меня и позаботиться о том, чтобы я не ушел от тебя». После этого он, повернувшись к остальным, говорит с улыбкой: «Я не могу заставить Крития поверить в то, что я тот самый Сократ, который говорил и спорил все это время. Ему кажется, что я другой Сократ, тот, которого он скоро увидит. Мертвое тело»[402]. Примечательным в этом все еще живом Сократе, подшучивающем над «другим Сократом», над трупом, является не столько юмор, хотя он и забавен, но тот факт, что философ продолжает работать над своей смертью, продолжает заниматься самоформированием.

С другой стороны, любопытная склонность некоторых мучеников-философов использовать юмор и отпускать смелые шутки до последнего вздоха может скрывать тщательно продуманную программу противостояния смерти через смех. Томас Мор не мог удержаться от насмешек даже на пути к эшафоту. Он, конечно, знал, что вы не можете «сыграть» мученика перед Богом, но для своих собратьев из публики он преподнес редкое представление. Как раз в тот момент, когда он должен был потерять голову, он предпринял попытку… поднять боевой дух своего палача: «Соберись с духом, приятель, и не бойся заниматься своим делом. У меня очень короткая шея, поэтому будь внимателен, не промахнись с ударом, чтобы сохранить честь мундира»[403]. Собственная казнь дала Мору возможность попробовать себя в искусстве черного юмора. Почему Мор смеялся в такой момент? Над кем? Должно быть, он смеялся над собой[404]. Потому что, когда так смеешься над собой, ты показываешь тем самым, что прекрасно осознаешь необоснованность своего бытия. Если ты первый посмеялся над собой, то что может сделать с тобой