за его изысканную передачу «смерти Сократа». Ученые, писатели и философы на все лады обсуждали это представление как главное эстетическое достижение: трудно было бы найти более «прекрасную» смерть[418]. «Федон» Платона, согласно этой линии, является беспрецедентным художественным подвигом[419], поскольку ему удалось остановить во времени сам акт смерти Сократа. Трактат увековечил его смерть. Без сомнения, в этом есть доля правды. Описание Платоном кончины его учителя отличается незаурядностью. Его мастерство безупречно, его ви́дение вдохновляет, исполнение изысканно. Платон практически безупречен, изображая смерть Сократа. Как мог тот, кто должен был быть раздавлен самой этой смертью, изобразить ее так совершенно? Разве это может быть работой скорбящего художника? Если только такое прекрасное представление не является результатом того, что сам Платон приложил руку к казни Сократа. Явная красота его описания — косвенное признание вины. Вины, ставшей видимой, вины преображенной. Поступок Платона — блестящий, это почти совершенное преступление. Ему, безусловно, удалось избавиться от тела.

Об учителях и последователях

Сегодня практически не осталось следов исторического Сократа. Этот человек из плоти и крови, живший в Афинах в V веке и умерший от яда цикуты в 399 году до н. э., был поглощен литературным персонажем с тем же именем, которого мы встречаем в работах Платона. Есть также описание Сократа Ксенофонтом, подтверждающее версию Платона в его основных положениях[420]. Но влияние платоновского персонажа на последующее развитие западной философии было настолько серьезным, что, когда мы думаем о Сократе, почти всегда на ум приходит платоновское творение[421]. Каким бы ни было величие исторического Сократа, при отсутствии значительного корпуса письменных текстов оно сошло бы на нет, если бы не литературный гений Платона. Мезальянс между Сократом, как философским действующим лицом, и Платоном, как философским писателем, был идеальным. Жизнь и смерть основателя западной философии стали чуть ли не эксклюзивной собственностью опытного драматурга.

Некоторые критикуют Платона за то, что он предал Сократа, похитив его весть, манипулируя его идеями, приписывая Сократу взгляды, которые были его собственными, или превращая философа в своих диалогах в марионетку. Однако такая критика является действительной только до тех пор, пока функция ученика понимается как верное воспроизведение идей учителя. В противном случае платоновское «предательство» Сократа следует воспринимать как комплимент. Все помнят знаменитое высказывание Заратустры у Ницше: «Человек недостоин своего учителя, если остается всего лишь его учеником». Платон действительно оказался не просто учеником. Он не только создал свое собственное впечатляющее философское творение, но и пересотворил своего учителя[422]. Возможно, он, по ходу дела, убил Сократа, которого мы уже никогда не узнаем, но в этом и заключается истинное философское ученичество: чтобы оставаться верным своим учителям, необходимо их уничтожить, поглотить и переварить. Это помогает последним обрести новую жизнь в вашем творчестве.

Кроме того, Платон превратил Сократа в голос, звучащий сквозь все его творения. Мы всегда слышим Сократа, но почти никогда не видим его. Несколько разрозненных упоминаний о внешности Сократа (что он был «безобразным», что он выглядел как Силен[423]) на самом деле не делают его образ видимым. Платоновский Сократ, как и настоящий Сократ, — явление прежде всего слышимое. Преобладание этого говорящего Сократа в работах Платона наполняет нашу встречу с ним тревогой. Тем не менее с диалектической точки зрения больше всего беспокоит Сократ, который молчит. Общепризнано, что нелегко поймать этого болтуна в минуты молчания, но такое может произойти. При чтении диалогов Платона голос Сократа звучит авторитетно, неотразимо, командно, почти раздражающе. И все же его молчание, наступающее каждый раз, когда он дает себе возможность спокойно наблюдать за тем, как его собеседники смущаются и загоняют себя в ловушку, — такое молчание может быть невыносимым. Это самое необъяснимое состояние Сократа. Нельзя не заподозрить присутствие неимоверно дерзкой, тревожной силы в этих паузах.

Беспокойство — это то чувство, которое обычно история Сократа рождает в людях. Возможно, Платон и убил исторического Сократа, но преступление, как я уже намекал ранее, было почти идеальным. Вероятно, он избавился от тела, но было нечто, от чего он избавиться не смог: сократовское беспокойство. Сократ порождает беспокойство у читателей Платона сегодня так же, как и у своих современников в Афинах V века. Эта тревожность пронизывает почти каждый диалог Платона, напоминая читателю о платоновском подвиге. Его нельзя игнорировать, ничто не может его уничтожить, оно всегда присутствует, оно всегда на поверхности.

То, как мы реагируем на этот тревожный опыт, определяет, кто мы есть. «То, как человек воспринимает Сократа, — пишет Карл Ясперс, — лежит в основе его мышления». Ясперс говорит о глубоком «терапевтическом» эффекте, который чтение «Федона», «Апологии» и «Критона» оказывало на людей в древности[424]. Эти работы заставляли их задумываться над своей жизнью и менять ее по ходу дела. Они формировали индивидуальное поведение, гражданскую позицию и политические взгляды. В конечном счете диалоги Платона научили их основам ars moriendi, которое вело через несчастья и старение. Ясперс пишет: «На протяжении всей древности люди философского разума читали их и учились умирать в мире, принимая свою судьбу, пусть даже жестокую и несправедливую»[425].

* * *

Самая первая история философского мученичества на Западе стала также самой лучшей. Платон не просто воссоздал Сократа как литературного персонажа, он создал совершенно новый жанр. В «Федоне», «Апологии» и «Критоне» он кладет начало парадигматическому повествованию о философском мученичестве и изобретает формулу успешной философской смерти. В его рассказе о жизни, суде и казни Сократа мы находим ключевые моменты большинства последующих повествований о мученической смерти: главного героя, придерживающегося определенной линии в этической и интеллектуальной жизни, который готов умереть ради своих убеждений; враждебное политическое окружение, которое не терпит отдельных идей и форм поведения; кризис, который становится спусковым крючком для серии драматических событий; кульминацию в форме публичного судебного разбирательства и противостояние главного героя с представителями враждебно настроенной толпы; наконец, смерть главного действующего лица и славное наследие, которым он будет наслаждаться в итоге, — все происходит на фоне, отмеченном коллективной причастностью, беспокойством и чувством вины[426].

Примечательно, что архетип философа-мученика родился почти одновременно с фигурой самого философа: Сократ является не только одним из первых представителей Запада, посвятившим свою жизнь философии, как мы ее понимаем сегодня[427], но также и первым философом-мучеником. Как будто мученичество заложено в геноме самой западной философии, как если бы смерть за свои идеи была профессиональной опасностью. Конечно, это предельная ситуация, с которой философы редко сталкиваются. Но если они хотят оставаться верными сократовскому пониманию философии, они должны вести себя