Первая атака со станции отбита Гвардейским батальоном и 3-м полком. Но путь на юг пересекается новыми лавами. Отряд вынужден отходить к востоку. Его охватывают с обоих флангов. Гвардейский батальон не выдержал одновременной атаки с запада и юга. Марковские полки сжимаются. Их со станции на голом поле начинают громить батареи красных. Лавы атакуют, местами врываются в тесные цепи. Батареи вынуждены менять позиции. Одну из них накрывают снаряды, и она оставляет орудие, застрявшее в топкой низине. На поле перемешались всадники, марковцы… Пулеметы и орудия бьют и по красным и по своим. Остается небольшой проход на возвышенность, к которой спешат батареи, пулеметы, группы. С возвышенности батареи расстреливают свои последние снаряды; пулеметы не позволяют лавам замкнуть круг. Бросаются орудия. Уже темнеет. Ночь скрывает спешивших оторваться от противника.

Свидетельства о бое. «Красная кавалерия несколькими лавами несколько раз неслась в атаку на наш полк (1-й). Ее отбили. А в это время мы видели, что красные охватывают полк справа, видели, что охватывается и левый фланг 3-го полка. Некоторые из нас кричали: „Кавалерия справа!“, „Кавалерия слева!“. Порядок стал нарушаться, стали отбегать без команды. Красные атакуют и врываются в наши ряды. Отбивались уже небольшими группами. По нас и красным стреляли и наши пулеметы, и наши батареи. Так все перемешалось. Выхода не было… стали срывать с себя погоны, сдаваться».

А вот другое, попавшего в плен капитан Дудкина: «Перейдя железную дорогу, наш батальон сразу же перестроился в боевой порядок поротно, с пулеметами на флангах. Трудно было разобраться, что делалось в голове колонны, так как было далеко. Были видны только разрывы шрапнелей и слышен беглый огонь артиллерии. Развернувшиеся лавы красной конницы повели атаку на наш батальон с запада и юго-запада, отрезая его от других частей. Батальон остановился. Подпустив конницу на 200 шагов, он залпами и изо всех пулеметов открыл огонь. Кони сбитых кавалеристов не носились по полю, а оставались на месте или медленно отходили назад. Атака была отбита, но слева из-за бугра показалась конная масса, которая двигалась на нас грозной тучей. Подпустив ее на близкое расстояние, роты открыли огонь. Середина ее замялась и как бы повернулась налево и направо, обтекая батальон. В это время справа появились лавы свежих красных конных частей. Несмотря на наш огонь, неся большие потери, красные врезались в батальон и началась рубка… Картина была жуткая. Залпы прекратились, но еще раздавались одиночные выстрелы: это марковцы в упор расстреливали конников. Спасения не было. Весь батальон погиб там с командирами рот. Никто не сдался. Все было повалено в последнем бою».

В 18 часов 30 октября окончился бой, последний бой частей Русской Армии — двух полков марковцев и батальона гвардейцев. Ровно три года без месяца назад первые Добровольческие части, ставшие впоследствии Марковскими, начали бой у Ростова, и теперь они их закончили. Начали успешно, закончили… по всем внешним признакам — поражением.

К ряду крупных неудач за три года у марковцев прибавилась еще одна. Но должна же быть отдана им справедливость в оценке. Отбросив обстановку, малочисленность, моральное состояние вообще в этот день, в частности, в часы отхода от Джанкоя, когда марковцы прикрывали даже отход бронеавтомобилям и бронепоезду, следует помнить о грозном приказе красного командования: «Самое энергичное преследование, ни в коем случае не допуская его [противника] посадки на суда». Конница красных выполняла этот приказ с полной энергией, огромным порывом и огромным фронтом от Курмана до Джанкоя в трехчасовом бою.

С другой стороны, генерал Врангель в своем приказе обещал: «Армия прикроет посадку». На главном направлении эта тягчайшая задача выпала на долю Марковской бригады и Гвардейского батальона, и они помешали стремительному преследованию: красная кавалерия была вынуждена остановить прямое движение на Симферополь, стянуть свои части к станции Курман-Кемельчи, вступить в бой, нести потери.

Но что сталось с марковцами в этом бою? Часть их погибла под ударами шашек, другие выбрались, но были и те, для которых ад боя продолжался — это попавшие в плен.

— Где офицеры? — кричали красные, мечась среди нас. Кого-то рубили. Зарубили одного солдата, который не указал офицеров.

— Строиться! Бегом!

Мы быстро сжались толпой и почти бежали в направлении на Джанкой. Нас собралось до 150 человек. Кавалеристы осыпали нас бранью, размахивали над нашими головами саблями. В нашей группе я заметил человек 6–7 офицеров, но наши солдаты, бывшие красноармейцы, не выдали никого из нас, а внешностью мы ведь ничем не отличались от солдат. Я видел другие группы наших пленных меньшей численности, которых гнали на станцию Курман.

Нас пригнали в Джанкой. Там опять блистали шашки над нашими головами и неслись крики: «Даешь офицеров», но и здесь никто не был выдан. Наконец нас оставили более или менее в покое, но мы все же ждали печальной участи. Целый день и ночь мы пробыли под открытым небом совершенно голодными. Красные всячески издевались над нами. Наша группа увеличилась, может быть, до 400–500 человек, но не марковцами. Время от времени из нашей среды кого-то куда-то уводили. Слышались одиночные выстрелы… На следующий день нас погнали на север. Прошли Чонгарский полуостров и вышли в Северную Таврию. Разместили в каком-то селе, где мы простояли немало дней. Что сталось с теми из наших, которых из боя угнали на станцию Курман-Кемельчи, не знаю.

Отношение к нам красноармейцев было двоякое.

— Кончили войну! Ну, теперь и мы, и вы — все по домам, — говорили доброжелательно одни. Другие со злобой и руганью набрасывались на нас и заявляли, что всех нас следовало бы порубить, как порубили всех в Крыму.

Потом нас распустили по домам. Я, конечно, к себе не вернулся и стал пробиваться работой у крестьян. Они были рады окончанию войны и думали, что теперь, наконец, наступит нормальная, спокойная жизнь. О коммунизме не говорили ни слова, будто его не существует.

Через несколько месяцев я стал продвигаться к западу, к румынской границе,