Через пятнадцать минут из дверей штаба бригады вынеслись курьеры, большая группа, полтора десятка человек. Им необходимо было найти и мобилизовать всех симбирских портных.

Портные были спешно мобилизованы.

По всему городу щелкали ножницы, верещали ножные и ручные швейные машинки. Оборванные конники Гая наряжались в новую форму. Даже кивера понадевали и похватали нашедшиеся на складе пики. Почувствовали себя казаками, въехавшими в Париж. Начальник штаба выполнил задание Гая: через два дня в Симбирске состоялся военный парад.

Наряженные в полную уланскую форму, конники лихо выделывали кренделя перед сбившейся в кучки любопытствующей публикой, пулеметчики волокли за собой тяжелые «максимы», поставленные на железные колеса, пыхтели, обливались потом, помогали себе уланскими пиками, втыкая древки в расщелины между булыжниками.

Довольны были все, кроме пулеметчиков.

Когда оркестр смолк и войска выстроились на главной площади Симбирска, Гай выехал вперед на коне, взмахнул привычно рукой.

– Храбрецы мои! – произнес он растроганно, благодарно, поправил на груди Георгиевский крест и оглядел своих конников повлажневшими глазами.

Волнение сдавило ему горло. Гай закашлялся, речь продолжил по-армянски, потом вновь перешел на русский язык, с его губ соскакивали скомканные, невнятные, картавые слова, и он снова перешел на армянский. Голос его окреп, сделался звонким, горячим. И хотя никто из собравшихся не знал армянского языка, все понимали Гая. И страстно аплодировали, когда комбриг закончил говорить.

Потом площадь взорвалась в едином ликующем крике:

– Гаю – ура!

Через два дня в городе начались грабежи: те, кто брал штурмом Симбирск, решили пощупать, какие яички, несут здешние курочки. Конники Гая, которых можно было узнать за версту по красно-синей форме, также не устояли перед соблазнительной возможностью пощипать горожан.

Тухачевский немедленно издал приказ: «Отдельно шатающихся мародеров арестовывать и расстреливать без суда; в городе должен быть водворен строжайший порядок». Среди тех, кто попал под дула расстрельной команды, были «красные уланы», протянувшие руки к чужому барахлу. Провинившиеся не верили, что их, героев штурма Симбирска, могут расстрелять. В конце концов, за них заступится сам Гай.

Но Гай заступаться за них не стал: он все хорошо понимал и к таким вещам, как мародерство, относился с брезгливостью.

В течение трех дней Тухачевский расстрелял более ста мародеров, одетых в красноармейскую форму – действовал он беспощадно.

Отдышавшись немного в Симбирске, армия Тухачевского двинулась дальше: брать приволжские города и села – Сингелей, Новодевичье, Буинск, Тетюши, Сызрань, Ставрополь-Волжский и главную здешнюю столицу, первую среди других столиц, центр Комуча – Самару.

Ленин прислал Тухачевскому благодарную телеграмму: взятие родного Симбирска было для него что манна небесная, лучшее лекарство – Ильич после этого стал стремительно поправляться; послал ли он ответную телеграмму Гаю, историки не ведают. Скорее всего, послал – Ленин был человеком вежливым.

У старика Еропкина кончились продукты.

Несколько дней они колесили на телеге по пыльным, способным укачать кого угодно дорогам, пытаясь догнать своих, но затея была тщетной, каппелевцы словно сквозь землю провалились, – трижды дед ходил на разведку в села, но там ни белых, ни красных не видели.

– Счастливые, – вздыхал старик, – ни тех, ни других не знают. Это же самое милое дело – никого не знать, никого не видеть.

– Это называется независимостью, – солидно вставила в разговор свое суждение Варя.

Поручик пошел на поправку: молодой крепкий организм взял свое.

– И бандюки перестали попадаться. – Старик Еропкин озадаченно поскреб пальцами затылок. – С ними как-то это самое…

– Что «как-то это самое»? – не поняла Варя.

– Веселее было.

У Вари невольно, словно сами по себе, передернулись плечи:

– Кому как.

Видя, что продукты подходят к концу, старик поугрюмел.

– Во всякое село за хлебом с картошкой ныне не войдешь, – народ стал дюже недоверчив: чуть что – и в пузо тебе уже ствол глядит. Деньги люди перестали признавать, с керенками, извините, барышня, уже в нужник ходят, царскими простынями также подтираются… – Дед не заметил, как от грубой речи его Варя покраснела, поручик тронул старика за руку:

– Поаккуратнее в словах, Игнатий Игнатьевич, пожалуйста.

Старик умолк, словно на ходу споткнулся, звонко клацнул челюстями, смутился, будто находился в гимназическом возрасте.

– Извините меня, дурака, – проговорил он неожиданно шепеляво, с присвистом – ну ровно бы невидимый столб, которого он не заметил, вышиб ему передние зубы. – Берут только монеты да цацки разные… Украшения с дамских пальчиков.

– У вас, по-моему, одна винтовка лишняя, – проговорил Павлов.

– Лишнего оружия не бывает, ваше благородие.

Павлов даже не стал комментировать эту фразу, он на нее просто не обратил внимания.

– В тревожное время оружие ценится не дешевле золота. Скорее – дороже. Надо одну винтовку обменять на еду. Дать в придачу пару запасных обойм – еды за это больше получим.

Старик Еропкин покрутил головой – терять винтовку ему не хотелось. На дне телеги, под сеном, под дерюгой, совершенно невидимая и неощутимая, у него лежала новенькая, в заводской смазке, хорошо обмотанная тряпками трехлинейка. Заветную винтовочку эту старик Еропкин никому не показывал… Было удивительно, что поручик ее обнаружил. Интересно, как обнаружил, чем? Хребтом своим, что ли? Либо крестцом?

– У меня есть вот что, – сказала Варя, сунула руку в карман вязаной кофты, достала оттуда крохотную железную коробочку.

Поддела ногтем крышку коробочки. На черной бархатной подстилке лежал изящный перстенек с синим блескучим камешком.

– Сапфир, – неожиданно погрустневшим голосом произнес поручик, – очень чистый, с хорошей огранкой. Держите-ка, Варюша, это кольцо при себе.

– Сапфир этот мне дядя привез с Мадагаскара, когда эскадра Рожественского в конце девятьсот четвертого года шла на выручку Порт-Артуру, то на несколько дней заходили на остров, где производят масло еланго-еланго. – Видя, как удивленно блеснули глаза старика, Варя пояснила: – Это по части дела, к мужчинам не имеющего никакого отношения – связано с парфюмом. Масло идет оттуда прямо в Париж для производства ароматизированных жидкостей… Поставляется только в Париж, и больше ни в один из городов мира. На местном рынке дядя и купил этот сапфир, а позже, в Москве, к моему шестнадцатилетию, камень огранили и поставили в это колечко.

– Видите, Варя, оказывается, камень – не просто память для вас, это целая история. Держите кольцо при себе, пожалуйста. Его нельзя менять…

– Но если у нас не будет продуктов, я готова им пожертвовать.

– Не нужно. Игнатий Игнатьевич обменяет на продукты винтовку. Этого будет достаточно. Винтовка ныне – более ценный товар, чем украшения. Я же, как поднимусь, добуду пару винтовок в запас. На всякий случай.

– Запас карман не трет. – Старик Еропкин крякнул. Расставаться с винтовкой ему очень не хотелось. Но и выхода другого не было. Поручик прав – винтовку надо обменять на харчи, не голодать же. Варино колечко трогать нельзя. По лицу деда пробежала тень, глаза посветлели. Он вновь вздохнул. – Только где его взять, запас-запасец этот?

– Найдем. Война любит всякие неожиданности, иногда такие подарки преподносит – м-м-м!

– Ладно, – согласился с поручиком старик, вытащил спрятанную винтовку, стянул с нее тряпки и ловко подкинул в руке. – Не карабин, конечно, в два раза