обходя спящих в окопе людей, подобрался к нему, сел рядом – около Дремова валялось несколько патронных ящиков, на них было удобно сидеть, – хотел было потрясти товарища за рукав, но не стал, пожалел – слишком тот измотался, пусть поклюет малость носом.

Когда Дремов вновь поднял голову и скользнул мутным взглядом по стенке окопа, Алямкин позвал его:

– Слышь, Дремов!

– Ну! – отозвался тот, с трудом разлепив сухие, спекшиеся в неровную твердую линию губы.

– К заставе нашей, за городом, прибилась телега с тремя людьми. Каппелевцы. Старший из них, поручик, говорит, что знает тебя.

– Может быть. Кто таков?

– Павлов его фамилия.

– Павлов, Павлов… – Дремов, вновь уходя в сон, пожевал губами. – Знаю такого. – У него перед глазами возникло и тут же пропало помещение, залитое огнем, заполненное дымом, возникло и стремительно исчезло, а с ним исчезло, словно растаяло, оживленное, испачканное копотью лицо поручика с лихорадочно блестящими от горячки боя глазами и хмельной белозубой улыбкой. – Знаю такого, – повторил Дремов и опять уронил голову на грудь.

– Он – раненый. Два пулевых ранения в плечо.

– Что же ты, Митяй, об этом сразу не сказал? – произнес Дремов из глубины своего сна. – Немедленно оказать медицинскую помощь. И – напоить, накормить, обласкать… Понял?

– С ним – сестрица… С красным крестом на рукаве. Милосердная, значит. Красива-ая-я, – восхищенно протянул Алямкин.

Но Дремов уже не слышал его – спал.

– Чуешь, Дремов, – Алямкин вновь аккуратно тряхнул его за рукав, – ты слышал, чего я сказал?

– Накормить и оказать медицинскую помощь, – неживым голосом, будто из какой-то пещеры, с ее забитого мороком дна, произнес Дремов. – Поручика Павлова я помню. И сестру милосердия помню. Позже я повидаюсь с ними.

– Й-есть! – поняв, что Дремова ему не разбудить, послушно, по-воински проговорил Алямкин, поднялся в окопе во весь рост. – Еще убитых надо похоронить. И своих, и чужих. Не то завоняют… Эхма!

Он повертел головой из стороны в сторону и кривовато, по-крабьи ступая сапогами по влажному глиняному дну окопа – разбитому, с втоптанными в рыжую мякоть гильзами, страшновато чернеющими кровяными лужицами, старательно обходя спящих, удалился. Метрах в двадцати вылез из окопа и тут же, чтобы не словить своей сутулой спиной пулю, которая могла прилететь откуда угодно, даже из заводского цеха, нырнул за деревянный сарай, используемый предприимчивым хозяином под баню, потом нырнул за будку, затем, пригнувшись низко, едва не шлепая коленями о подбородок, перебежал открытую поляну исчез за большим, сложенным из цельных бревен домом-пятистенкой.

Похоронить убитых не удалось – на месте смятого мусульманского полка возникло два новых, свеженьких, при пулеметах и орудиях, и с ходу начали атаку на позиции ижевцев.

Впереди атакующих бежал, то спотыкаясь и ныряя вниз, то вновь поднимаясь и устремляясь на окопы, невысокий крепкий усач с красным флагом в руках.

– Может, подшибить его? – спросил Алямкин у Дремова, покрепче притискивая к плечу приклад трехлинейки. – Я его из винтовки живо сощелкну.

– Не надо. Пусть пока бежит. Нужно поближе подпустить всю цепь и ударить по ней залпом. Треть точно уложим.

– Это что же такое делается? – неожиданно жалобно проговорил Алямкин. – У них флаг красный, и у нас флаг красный, мы обращаемся друг к другу «товарищ», и они обращаются, у них воинские звания отменены, и у нас отменены… Кого же мы, Дремов, колотим? Своих?

– А ты что, не видишь, кого мы колотим?

– У них власть советская, и у нас власть советская, они в атаку идут с «Варшавянкой», и мы поем ту же песню. Может, нам не надо колошматить друг друга?

– Надо!

– Зачем? Почему? По какому такому писаному правилу?

– Писаных правил нет и не будет. А бить мы их будем до тех пор, пока они не отойдут от большевиков и не вынесут своего Ленина на помойку. И вообще, Митяй, не засоряй мне мозги перед боем, не порти настроение. Ладно?

В ответ Алямкин пробурчал что-то невнятное.

– И вообще, мотай лучше в цеха, снимай оттуда всех людей. Драка предстоит нешуточная. – Хриплый голос Дремова был просквожен насквозь.

Длинная плотная цепь красноармейцев приближалась; чувствовалось, что люди эти хорошо обучены, умеют владеть и штыком и винтовкой, если понадобится – пулеметами подстригут и ижевцев, и воткинцев, как траву. Осознание того, что более жестоких людей, чем соотечественники, нет на белом свете, рождало в Дремове далекую сосущую тоску, он лишь закусывал губы, крутил головой неверяще и делался мрачнее обычного. Не нравилось ему все это.

Было понятно, что долго они не продержатся, сейчас навалятся красные, подопрут, надавят посильнее – и придется Дремову отсюда уходить.

Думать об этом не хотелось, но и не думать тоже было нельзя.

Тем временем под боком снова возник Алямкин, отер рукой отсыревший нос.

– Так быстро? – удивился Дремов, поморщился от неприятного внутреннего холода. – На ковре-самолете, что ли, слетал?

– Ага, на ковре-самолете. Задница тут, пятки там. Послал двух гонцов в цеха, ноги у них все равно длиннее, чем у меня – они быстрее людей соберут.

Дремов недовольно пожевал губами: не любил, когда приказания его выполнялись не так, как он велел, но придираться к товарищу не стал, лишь произнес глухо, не слыша собственного голоса:

– Ладно.

Окопы молчали – ни голоса, ни шепота, ни нервного передергивания винтовочных затворов. Наступающая красноармейская цепь тоже молчала, накатывалась на окопы почти беззвучно, грозно, рты у наступающих людей были открыты – запыхались красноармейцы. Вместо ртов – черные дыры.

– Подавай команду, – прошептал Алямкин; тихий смятый шепот его прозвучал громко, будто крик, был услышан многими, как многие услышали и ответ Дремова:

– Рано еще. Надо подпустить их поближе.

Одним из наступающих полков командовал сосед поручика Павлова по Елецкому имению – Михаил Федяинов, решительный, статный, с волевым лицом, неплохо умеющий воевать. Фронт германский он, как и его сосед, прошел недаром – бил немцев там успешно – впрочем, как и немцы били его, – умел наступать и отступать, хотя выше командира роты на войне он не поднялся. Собственно, как и поручик Павлов.

Дремов, покусывая ус, приложился к винтовке и взял на мушку знаменосца, прошептал едва приметно:

– Приготовиться!

Алямкин продублировал команду, пустил ее по цепи:

– Приготовиться…

– Пли! – скомандовал Дремов.

– Пли!

В то же мгновение взорвался, раскалываясь на куски, воздух, потом взорвался еще раз…

Бой, то затихая, сходя на нет, то усиливаясь, громыхая, шел несколько суток.

Противостоять силе, навалившейся на Ижевск и Воткинск, рабочие дружины не смогли.

Вскоре по коридору, который удерживали ижевцы, на восток покатились телеги. На скарбе гнездились бабы, старики со старухами, лица – заплаканные, плоские, глаза – изожженные. Кое-кто вез в телегах мебель – то, что подороже, что было нажито непосильным трудом – шкафчики с хрустальными стеклами, кресла с резными спинками, на одном из возков стоял даже письменный стол, притянутый пеньковой веревкой к бортам телеги, чтобы не свалился. Дремов, черный, безголосый, безглазый, превратившийся в кость – на исхудалом темном лице белели только пшеничные усы, – поморщился, выдохнул запаренно:

– А мебель зачем? Все равно ее выбрасывать придется… А? Лошадям только нагрузка ненужная,