– Никогда не думал, что после летней кампании, когда мы с лету брали города, будем отступать.

– Отступление – штука временная, – убежденно произнес Вырыпаев. – Отступление надо познать так же серьезно и глубоко, как и наступление. Это – маневр.

– Твоими устами, Василий Осипович, мед бы пить.

– Я – оптимист, Николай Сергеевич. И – верующий человек. Верю в то, что Господь нам поможет.

– Я проверил обоз, осмотрел подводы с ранеными. Нет Павлова – потерялся он. Вместе с сестрой милосердия и возницей.

– А не мог он пристрять к какому-нибудь хутору да сыграть с сестрой милосердия свадьбу? А возницу сделать посаженым отцом, а? Я этого возницу знаю.

– Насчет свадьбы – исключено.

– В таком разе поручика жалко. – Вырыпаев постучал черенком плети по луке седла. Лицо у него было усталым, в голове, в висках, появились редкие седые волосы. – Что ты предлагаешь?

– Послать кого-нибудь на лошадях в поиск. Павлов – человек дисциплинированный. Направление, по которому идет армия, может не только ноздрями – бровями ощутить. Раз отстал – значит, с ним что-то произошло.

– Не хотелось бы. – Вырыпаев поморщился. – Поручик заслуживает лучшей доли, чем гибель в тылу от пули какого-нибудь бандита в сапогах, сшитых из вонючей ворвани.

– Не будем терять время, Василий Осипович.

– Правильно, – одобрил предложение полковника Вырыпаев. – Мобилизуй небольшую группу… Это надо. Кого пошлешь?

– Просится прапорщик Ильин.

– Не знаю такого.

– Да знаешь ты его. Друг Дыховичного, который застрелился.

– Ильин – слишком распространенная фамилия. Ладно, посылай прапорщика. Дай ему двух человек и подмогу.

– Командующему будешь докладывать?

– Незачем. У него и без того голова кругом идет. Кто еще, кроме Ильина, был близок к прапорщику?

– В роте у него было много ижевцев. Легендарные люди… Но ижевцы все ушли. Жаль, нет этого… – Синюков помотал рукой, силясь вспомнить фамилию Дремова, но не вспомнил, набычился упрямо, снова помотал в воздухе рукой.

Вырыпаев невольно погрустнел: таких людей, как ижевцы, в отряде Каппеля сейчас не хватало.

– Посылай людей в поиск, – сказал он. – Только точно сориентируй их, куда, в какое место им надо возвращаться… Иначе угодят прямо в руки к Тухачевскому.

– Да. Бывший гвардии поручик будет этому очень рад.

Ижевцы продолжали держаться.

Рабочие дружины, дравшиеся в одних рядах с Каппелем, вернулись домой – на своей сходке они решили, что надо защищать родные заводы, иначе придет Троцкий со своей командой – худо будет всем, он все порушит.

На подступах к заводам по всем правилам военного искусства были отрыты окопы в полный профиль, собраны боеприпасы, города Ижевск и Воткинск обнесли тремя рядами проволочных заграждений.

Общим сигналом для немедленного сбора рабочих, которые даже у станков продолжали стоять с винтовками, были заводские гудки.

По гудкам ижевские и воткинские работяги, среди которых не последним человеком был Дремов, заполняли линии окопов, по заводским гудкам шли и в атаку.

Дремов уже несколько ночей подряд спал урывками – час-два в сутки. Лицо его от бессонницы сделалось черным, глаза провалились – маска мертвого человека. Он должен был давным-давно согнуться, рухнуть, будто подрубленное дерево, но Дремов стоял на ногах, в глубоко запавших глазах его загорались и тут же гасли, делались невидимыми некие упрямые свечечки. Напарником у него был кузнец Алямкин – рослый, под два метра человек в маленьких, с близко посаженными стеклами очочках, с пудовыми кулаками; когда под руками ничего не оказывалось, Алямкин дрался кулаками – крушил ими все подряд, как двумя кувалдами.

Алямкин считал себя коммунистом – он прочитал всего Маркса, фундаментальный труд его, «Капитал», цитировал наизусть, а вот большевиков Алямкин не любил, Ленина не признавал, называл его картавым треплом… Вот такой это был человек, Митяй Алямкин.

– Ну что, выдюжим мы или нет? – спрашивал он у Дремова, и голос его выжидательно вздрагивал, по потному круглому лицу пробегала тень, глаза за крохотными стеклами делались беспомощными. – Погонят нас отсюда или нет?

– Если бы я знал, Митяй, – лицо у Дремова было тусклым, страшным, Алямкин всякий раз, когда видел это лицо, вздрагивал, – уж слишком большая силища против нас прет – целая армия. Ар-ми-я. – Дремов в назидательном жесте поднимал указательный палец.

Дремов знал, что говорил: для того, чтобы плотно обложить Ижевск и Воткинск, была специально создана Вторая армия Шорина, солдатскую повинность в ней, так же как и в ижевских и воткинских дружинах, несли работяги – жители Пензы, Казани, Свияжска.

Одни работяги – рукастые, с отбитыми пальцами, с вечной масляной грязью, застывшей под ногтями, были молотом, другие – такие же работяги – были наковальней. В общем, из искры разгорелось пламя, и не щадило это пламя никого – ни своих, ни чужих.

– Разведчиков за окопы не посылал? – спросил Алямкин.

– Посылал. Недавно вернулись.

– И что?

Дремов пошевелил черными, в сухих скрутках кожи губами, болезненно дернул щекой:

– Враг близок.

Разговор происходил в заводском цехе, на патронной линии, налаженной еще четыре года назад, в туманном сентябре четырнадцатого года, когда царь Николай Александрович объявил в России всеобщую мобилизацию. Грохотало два станка – завод не останавливался, часть рабочих не покидала линию ни днем, ни ночью – дружинам нужны были патроны.

Конечно, им вряд ли удастся устоять против такого напора – это Дремов понимал хорошо, но держаться они будут до последнего, и если этот неведомый Шорин считает, что возьмет Ижевск и Воткинск с нескольких чихов, то он глубоко ошибается.

Алямкин неожиданно вытянул шею, прислушался. Дремов тоже настороженно поднял голову.

– Чего, Митяй?

– Вроде бы, заводской ревун включили… Слышишь?

– У меня в ушах давно уже все ревет, ничего не различаю. Да и в цеху грохот.

Заводской гудок-ревун – это сигнал тревоги.

Через минуту оба этих степенных мужика, Дремов и Алямкин, тяжело дыша, неслись к боевым позициям, к окопам, где находились их товарищи.

На ижевцев наступал красный мусульманский полк.

Неподалеку от окопов находилась приземистая, наполовину вросшая в глиняный взгорбок старая избушка, в которой хранились бочки из-под машинного масла, в избушку эту с воем врезался снаряд. Дремов и Алямкин проворно шлепнулись на землю, прикрыли головы руками. Избушку разнесло по бревнышку – они лишь покатились в разные стороны, полетели щепки, черная обвязка, матицы, исковерканная железная тара. Над людьми с воем пронеслась дырявая металлическая бочка, врезалась в станину железнодорожной платформы, пригнанной на завод для ремонта. Дремов, лежа, перекрестился – он был верующим человеком.

Алямкин же выругался:

– Вот идолы кривоногие!

Они поднялись, побежали дальше, к окопам, на участившийся винтовочный стук.

На рабочие окопы продолжал наступать красный мусульманский полк.

К вечеру от этого полка не осталось ничего – даже полевой кухни, обслуживавшей комендантскую роту и штаб полка. Кухня с весело чадившей узенькой черной трубой неожиданно вырвалась вперед, к самим окопам ижевцев и была захвачена вместе с поваром и содержимым котла. Полк был разбит наголову.

Дремов сидел в окопе на поставленном на попа патронном ящике, свесив между коленями тяжелые, гудящие от боли и усталости руки. Изредка он поднимал голову, упирался взглядом в неровно оплывшую стенку окопа и вновь засыпал с открытыми глазами. Голова его тут же опускалась сама по себе.

Алямкин по-крабьи, боком,