– Набросал на повороте сучьев, веток, чтобы нашего следа не было видно, – сообщил он. – Глядишь разбойников с пути собьет.

– Собьет, – согласился поручик, – только надо ехать дальше.

И вновь заколыхалось ласковое белесое солнце над головами, оно путалось в ветках, пропадало и возникало вновь, мимо проползали замшелые, с бородатыми комлями, стволы деревьев, за которыми прятались, внимательно следя за людьми, местные страшилища – лесовики, лешие, неожиданно умолкшие в преддверии худых времен ведьмы…

Бои у Симбирска развернулись настолько жестокие, что Каппель решил все силы, имеющиеся у него, бросить под этот тихий провинциальный город. Хотя Комуч настаивал, чтобы Каппель не прерывал свой партизанский рейд, но тот решил поступить по-своему.

Двигался Каппель по левому берегу реки: разведка донесла, что по правому берегу не пробиться, слишком много там красных, много пулеметов и артиллерии, а левый – свободен. Полковник Вырыпаев получил приказ предоставить как можно быстрее несколько барж для перевозки пушек и людей, и через три часа отряд Каппеля уже сплавлялся вниз к Симбирску.

Километрах в десяти выгрузились на берег – пароходы идти дальше отказались: Волга уже кипела от рвущихся снарядов. Оба берега были завалены «бревнами» – крупными, посеченными осколками осетрами.

Воздух был густ от запаха гнили – хоть ножом его режь.

Каппель удрученно покачал головой. Сказал Вырыпаеву:

– Природа от войны страдает не меньше людей. Может быть, даже больше.

– Человеку тоже достается, Владимир Оскарович.

Убыстренным маршем двинулись на юг. Шли недолго. Очень скоро перед колонной взорвался снаряд. За ним – другой. Каппель попросил Вырыпаева:

– Василий Осипович, разверните-ка пару орудий… Накройте наглецов.

Через несколько минут громыхнули пушки Вырыпаева. Снаряды из-за Волги больше не приносились.

Хоть и спешил Каппель, а все-таки не успел – и не его в этом вина, а его беда. Ведь прими Комуч его план месяц назад – и вполне возможно, Каппель не на выручку Симбирску бы шел, а штурмовал Москву либо даже разгуливал по улицам российской столицы и любовался золотыми куполами соборов…

Чем дальше продвигался отряд Каппеля, тем громче становился грохот затяжного боя. Даже на этом берегу Волги иногда под ногами вздрагивала земля – в Симбирске то ли склады какие взрывали, то ли происходило еще что-то. Чем громче становились звуки, тем больше мрачнел Каппель, загорелое лицо его делалось жестким, скулы бледнели – он понимал, что опоздал.

Через сорок минут отряд Каппеля подошел к мосту, перекинутому через Волгу.

Город горел. Черные дымы поднимались в воздух в нескольких местах, тучами пластались по небу, загораживали солнце, и на земле делалось по-вечернему сумеречно.

Рядом с Каппелем постоянно находился подполковник Вырыпаев. Они настолько сдружились в этом походе, что когда находились одни, обращались друг к другу на «ты», хотя Вырыпаев пользовался этим редко. Каппель, который не признавал ни панибратства, ни отношений накоротке со своими подчиненными, тянулся к Вырыпаеву. Воевал подполковник превосходно, его пушки еще ни разу не подвели Каппеля.

– Мы на этом черном пиру – лишние, – проговорил Каппель, обращаясь к подполковнику, – мы опоздали.

– И попартизанить в полную меру не удалось. Не то бы мы здорово подчистили тылы у красных. – У Вырыпаева само по себе от досады дернулось плечо, будто он подбросил висевшую на нем винтовку. Это было нервное.

Подполковник так же, как и Каппель, считал, что партизанские методы борьбы – это сугубо российские методы и они применимы в местных условиях, но никак не в Европе, а урона партизанскими укусами можно нанести не меньше, чем глобальными сражениями. Однако в Комуче этого понимать не хотели, дергали то одну ниточку, то другую, распоряжения, приходившие из Самары, были противоречивы, словно их отдавали разные люди.

Офицеры из отряда Каппеля уже открыто начали ненавидеть Комуч – он сидел у них в печенках, в горле, будто рыбья кость. Надоели рекомендации по части обязательных обращений – таких, как, например, «гражданин командир роты», – на них уже никто не обращал внимания, большинство старалось обращаться друг к другу по званиям, надоела отставная форма без погон. Надоело все. Когда офицеры приходили к своему командующему, тот утешал их – получалось несколько неуклюже, но других слов не было:

– Терпите, братцы, терпите!

На мосту через Волгу сплошным потоком тянулись повозки, на противоположном берегу, среди домов, гуськом сползающих прямо к самой воде, раздалась стрельба.

Мимо Каппеля верхом на лошади пронесся Синюков, взлетел на мост, за ним поскакало еще несколько всадников, он занимался теперь разведкой, старался наладить это дело, – через несколько минут полковник развернулся и направил коня вниз с моста.

– Владимир Оскарович, в городе уже находится красная конница, передовой отряд Гая, – доложил он, подскакав к Каппелю. – Вот-вот Гай войдет в центр.

– Разворачивайте пушки, – приказал Каппель, – ударьте всеми стволами по юго-западной части города – красные наступают оттуда.

Через несколько минут на берегу загрохотали пушки. Каппель стоял у самой кромки воды и смотрел на город; обычно спокойное лицо его нервно дергалось, он покусывал губы, иногда подносил к глазам бинокль, но тут же опускал его – все и так было хорошо видно. И хотя глаза у Каппеля были сухие, Вырыпаеву вдруг показалось, что командующий плачет, только плач этот внутренний, беззвучный, его никто не слышит, а показное спокойствие Каппеля – обычная маска, внутри же у него все кровоточит…

– Мне кажется, я сегодня последний раз в жизни вижу Волгу, – прокричал Каппель между двумя гулкими залпами пушек Вырыпаеву, – мы никогда сюда не вернемся.

– Полноте, Владимир Оскарович, откуда такие мрачные мысли?

– Мы просто не сможем сюда вернуться.

В городе действительно были красные. Гай, лихо размахивая саблей, украшенной каменьями, чертом носился по симбирским улицам, за ним грохотали подковами кони охраны, она у Гая состояла человек из двадцати, не меньше.

– Храбрецы мои! – призывно кричал Гай на скаку и вновь размахивал саблей.

Он искал, где находится городской телеграф, и не мог найти – запутался в улицах. Неожиданно под ним споткнулся конь, и Гай чуть не вылетел из седла, но удержался, резко натянул поводья, остановил коня, спрыгнул на землю и опять лихо закрутил саблей над головой:

– Автомобиль мне!

Гай, как и многие фронтовики, верил в приметы: если под ним споткнулся конь, то на этого коня в течение дня уже не садился – могла случиться беда, Лучше всего – коня сменить.

Вот Гай и менял. Коня – на автомобиль. Автомобиль – на коня. Затем одного коня на другого…

Через пять минут он уже мчался в открытом автомобиле, стоя рядом с водителем, в роскошной белой бурке, в черкеске, с Георгиевским крестом на груди – Гай отказывался снимать старые награды – и размахивал над собой дорогой саблей.

Ему во что бы то ни стало нужно было выполнить задание Тухачевского, найти телеграф и отправить телеграмму в Москву.

За машиной галопом, громыхая, оскальзаясь на камнях, неслись два десятка всадников – охрана Гая. Зрелище было внушительное.

Наконец Гай отыскал телеграф, машина