К утру действительно сделалось холодно – на лес наполз тяжелый, пронизывающий до костей туман, ночная птица, нервно вскрикивавшая до самого рассвета – она тщетно старалась подозвать к себе кого-то, – умолкла. Туман свалился на лес сверху – вначале пропали растворившиеся в белой влажной плоти макушки деревьев, потом ветви, устремлявшиеся вверх, к макушке, затем ветки, растущие внизу, и наконец он ватным одеялом накрыл телегу. Поручик зашевелился, телега под ним скрипнула, он застонал.

Варя мигом проснулась и, поднявшись на ноги, нависла над телегой:

– Вам плохо?

– Нет, – поручик мотал головой, – чувствую я себя много лучше, Как чувствую и другое…

– Что именно?

– Опять будет стрельба.

Павлов как в воду глядел. Едва, наскоро перекусив, они выбрались из леса, как старик Еропкин, привстав на телеге, произнес неверяще и одновременно испуганно:

– Ба-ба-ба!

На них накатом, выстроившись в лаву, обгоняя друг друга, неслись конники. Человек семь.

– Наза-ад! – закричал поручик. – Назад в лес! Разворачивайся, дед!

Пока старик, стеная, ругаясь, разворачивал телегу, Павлов успел вытащить из-под бока винтовку. Хорошо, патрон уже находился в стволе, не надо было передергивать затвор и загонять патрон в казенник, оставалось только отжать и повернуть предохранитель… Сподручнее, конечно, стрелять из карабина, но тот находился с другой стороны телеги. Павлов поморщился – предохранитель был тугой, холодная влажная пяточка выскальзывала из пальцев, поручик, вцепился в нее буквально ногтями, втянул сквозь зубы воздух, оттянул пяточку, повернул налево и в ту же секунду, почти не целясь, ударил в переднего всадника – усатого, мордастого, с щетиной, густо обметавшей щеки.

Хоть и стрелял поручик неприцельно, а выстрел оказался метким – всадник вскрикнул и вылетел из седла; одной ногой, сапогом, он зацепился за стремя, лошадь захрапела, свернула в сторону и, перерезая дорогу другим всадникам, поволокла бедолагу за собой.

Обут был мордастый в слишком широкие сапоги – явно снял их с кого-то, не по ноге были стачаны сапожки, – через несколько метров ступня выскользнула у него из голенища, и всадник распластался на земле.

Лошадь с застрявшим в стремени сапогом понеслась дальше, врубилась в кусты, окаймлявшие лесок, и остановилась. Мирно забряцала шенкелями, потянулась к траве – зеленая травка была важнее мордастого хозяина.

Конная цепь сбилась. Поручик выстрелил вторично – мимо. Над ухом у него громко хлопнул браунинг Вари. Мимо.

– И-эх, родимые! – взревел дедок, врубаясь в лес. Под колеса телеги попал корень, горбато вылезший из земли, телега подпрыгнула. Поручик застонал от боли.

Пространство перед глазами окрасилось в сукровичную розовину, хорошо, что только окрасилось, было бы хуже, если бы оно поплыло, – предметы не расползлись, не раздвоились перед ним. Он закусил нижнюю губу и снова вскинул винтовку.

На этот раз попал – выбил из седла еще одного всадника – молодого пацаненка в мерлушковой солдатской папахе, натянутой на самые уши, – не по сезону отхватил себе парубок головной убор, на улице пока тепло, даже очень тепло, а короткие холодные туманы – не в счет. Пацаненок воробьем слетел с коня. Варя помогла поручику перезарядить винтовку.

– Но-о-о! Но-о! – заполошно кричал дед, размахивая в воздухе длинными, страшновато свистящими вожжами. Конь старался, как мог, выкладывался в полную силу, а старик Еропкин все размахивал и размахивал вожжами. Телега подпрыгивала, взлетала вверх, со стуком опускалась, колеса опасно трещали.

– Васютка! Сыно-ок! – запоздало загудел один из всадников, ставя коня на дыбы и разворачивая его к сбитому пацаненку. – Как же так, Васютка!

Варя выстрелила во всадника, опасно приблизившегося к телеге. Пуля сбила с его головы новенькую парадную фуражку с околышем пограничной стражи, всадник пригнулся, ошалелые глаза его сделались огромными. Он шарахнулся в сторону, лошадь перемахнула через поваленное дерево, и всадник, не удержавшись в седле, врезался боком в кривой, обросший коростой ствол старой березы. Мокрый, какой-то бултыхающийся удар был хорошо слышен, всадник закричал, спланировал на старый пень и, держась рукой за крестец, охая, скрылся вслед за лошадью в лесу.

Поручик опустил винтовку.

– Все, больше они нападать не будут, – сказал он.

– Кто они? – Варя потерла пальцами виски, помотала головой, как будто хотела вытряхнуть из ушей застрявший там грохот.

– Обычные грабители – крестьяне из ближайших сел. Любители поживиться, вывернуть человеку пальцами ноздри и, пока тот корчится от боли, обчистить его карманы. Эти люди даже стрелять не умеют.

Поручик засек то, чего не заметили ни старик Еропкин, ни Варя: ответную стрельбу – редкую, неумелую, криворукую – все пули ушли в воздух, ни одна из них не сумела даже над головами людей, находящихся в телеге, пропеть свою песню.

– Что будем делать дальше, ваше благородие? – спросил старик.

– Догонять своих.

– Как? Прорываться?

– До этого дело не дойдет. Хотя эта дорога нам закрыта. Надо искать другую.

Старик Еропкин, настороженно оглядевшись, остановил подводу.

– Как будем действовать, ваше благородие?

– Другой выезд из этого леса есть?

– Будем искать.

Минут через десять они нашли едва приметную колею, ведущую в сторону, – по этой колее из леса вывозили поваленные старые стволы, сбитые ветром либо рухнувшие от старости, но еще годные в дело – лесом этим занимался толковый хозяин, который не давал пропадать впустую ни одной ветке. Старик вновь одобрительно крякнул, свернул в колею, проехал метров триста по ней и остановился.

– Погодите, граждане, – сказал он, потрусил по колее обратно, на ходу нагнулся, ухватил целую охапку мелких сучьев и скрылся с этой охапкой в кустах.

Сквозь ветви деревьев пробивалось утреннее солнце – белесое, ласковое, нежаркое, рождающее в душе покой и одновременно внутреннее щемление. А ведь скоро эта последняя нега истает, и ничего уже больше не будет, никакого тепла – лишь заморозки по утрам, иней, подобно снегу накрывающий сохлую траву, землю, старые пни. Этот прочный иней, как оледенелый наст, долго не стает на солнце, его даже сильный ветер не в состоянии бывает содрать, – деревья поскучнеют, замрут в недобром предчувствии – все в природе станет другим. Варя не выдержала, поежилась:

– Скоро зима.

– В этих местах зимой дуют лютые ветры, – сказал поручик, – я знаю, попадал… С открытым ртом ходить нельзя, того гляди, ветер зубы вышибет. Вы обратили внимание, сколько в лесу гнутых, искривленных деревьев?

– Обратила.

– Это все – ветры. Они виноваты… – Павлов приподнялся на локте здоровой руки, огляделся.

– Что-нибудь не так?

– Все так, Варя. – Поручик улыбнулся подбадривающе. – А вы, Варюша, все-таки – диво. Интересно, из какой сказки вы появились, а?

Девушка улыбнулась ответно. Улыбка получилась грустная, уголки ее губ неожиданно задрожали, словно она хотела заплакать.

– Из сказки, в которой мало чего сказочного. Все в ней – реальное, грубое, материальное – ничего воздушного, привлекательного.

– Время наше такое, Варюша, – успокаивающим тоном произнес Павлов, поморщился невольно: не то он говорит, и тепла нет в словах, и живых красок нету – пережевывает что-то вареное. Тронув рукой ее пальцы, поручик произнес шепотом: – А я вас сегодня видел во сне.

Варя смутилась, отвернулась в сторону.

Минут через десять вернулся старик. Походка у него была мягкая, бесшумная, как у охотника – ни одного звука – ни шороха,