большой серебряный с золотыми насечками кинжал старинной работы. Сталь у этого кинжала была такая, какую уже не выпускал ни один мастер в мире, секрет ее был утерян. Кинжалом Гай мог располовинить невесомый шелковый платок, подброшенный в воздух. Русский язык Гай знал плохо, картавил, путал слоги и слова, матерился же отчаянно – получалось очень смешно. Но бойцы Гая любили – он никогда не прятался за спины, не боялся ни Троцкого, ни его расстрельных команд, ни Тухачевского, ни Ленина – никого, словом.

Именно Гаю суждено было сыграть решающую роль при взятии Симбирска.

Впрочем, у Тухачевского этих лавров тоже никто никогда не отнимал.

Что же касается Троцкого, то он наблюдал за схваткой под стенами Симбирска уже со стороны – ему важно было послать людей на смерть, подогреть их порыв, чтобы не было срыва, а самому отойти в сторону, чтобы спокойно, с чувством выполненного долга наблюдать, как они будут умирать.

Старик Еропкин гнал и гнал коня рысью по едва приметной колее. Не останавливаясь, одолели километров восемь, не меньше. Он размахивал вожжами, хлопал кнутом и постоянно оглядывался назад – ему казалось, что следом обязательно должен увязаться какой-нибудь дурак в голубых бархатных штанах и в сапогах, истыканных блестящими латунными заклепками, но никто за ними не гнался: то ли банда, следовавшая за каппелевскими частями и втихую, под шумок грабившая богатых соотечественников, была малочисленной, то ли это просто была разведка какого-нибудь батьки – наглая, жадная и неопытная, потому и полегла, столкнувшись с людьми умелыми.

Дед остановил усталого потного коня, загнал его вместе с телегой в кусты, выбрав место похитрее, чтобы в прогал между кустами была видна дорога, а сами они с дороги не были видны, – отер ладонью лоб.

– Уф! – произнес он, похлопал себя по мокрым плечам.

Хотя на улице было тепло – солнце светило, как в июле, – от крупа коня исходил приметный, очень тяжелый кудрявый пар, будто глубокой осенью, в заснеженном ноябре.

Старик Еропкин погладил коня и неожиданно заохал, запричитал – увидел на его шее, под хомутом, кровь. Распустив ремешок, стягивающий хомут, он поспешно запустил под войлок пальцы, поковырялся там и вытащил сплющенную пулю. Пробормотал озадаченно:

– Вот те раз! Как же эта дура попала сюда?

Поручик, лежавший с закрытыми глазами, открыл их, глянул на пулю с профессиональным интересом:

– Рикошет. Пуля влепилась во что-то твердое, отрикошетила и попала под хомут.

Еропкин почесал затылок:

– Однако!

Варя заколдовала над поручиком – надо было сменить бинт. Этот был уже весь в крови. Набух очень быстро.

– Выбросьте, – спокойно произнес поручик. Лицо его было бледным. Чувствовалось, что ему очень больно, но он терпит эту боль, не подает вида, что оглушен ею, стискивает зубы, – потому так и спокоен, и говорит медленно, тщательно выговаривая слова.

– Выбрасывать нельзя, – рассудительно произнесла Варя, – бинт я выстираю, и он еще послужит. А выброшенный бинт – это выброшенный бинт.

Поручик улыбнулся краем рта: в голосе Вари сейчас прозвучало что-то старушечье, ворчливое, заботливое, внутри у него шевельнулась нежность, сделалось тепло.

– Варя, простите меня… Поступайте, как знаете. Вы правы, вы вообще всегда правы. Неправой вы быть не можете, я в этом уверен.

– Ить какая гадина! – выругался старик Еропкин.

– Кто гадина? – насторожился поручик.

– Да пуля эта. Выставила из-под хомута ребро и ребром этим натерла коню шею до крови. Вот гадина!

– Кто же были те люди, что атаковали нас около ручья? – пальцы у Вари были невесомые, она сменила бинт, почти не прикасаясь к ране, поручик даже не почувствовал, как новая повязка легла на место старой. – Бандиты?

– Совершенно верно. Обыкновенные бандиты, – подтвердил Павлов.

– Откуда же вылезла вся эта… грязь, пыль, накипь, – Варя никак не могла подобрать нужное слово, – мусор весь этот?

– Всякая война рождает много мусора. Особенно война гражданская.

– Выходит, на нас еще могут напасть?

– Могут.

– Кто? Красные? – голос у Вари сделался высоким, девчоночьим, просквозило в нем что-то жалобное.

– И красные могут, и мусор этот – все могут.

– Что нам делать?

– Только одно – отбиваться. Бог подсобит – отобьемся. – Поручик устало опустил голову на подстилку. Загорелое лицо Павлова было бледным. Он глядел на девушку и думал о том, что станет самым счастливым человеком на свете, если завоюет ее. Коснулся пальцами Вариной руки, произнес шепотом: – Варя…

Та заметила в его шепоте что-то тревожное, подумала, что поручику больно, поспешно приложила ладонь к его лбу.

– Температуры, вроде бы, нет.

– Да я не о том, Варя. – Поручик снова коснулся пальцами ее руки. – Расскажите мне о себе.

В ответ девушка грустно улыбнулась:

– Здесь? Сейчас?

– Хотя бы немного.

– Отца и матери у меня нет…

– Господи… Простите. Не хотел вызвать у вас печальные воспоминания.

– Ничего, – Варя поправила подстилку под головой поручика, – маму я два дня назад видела во сне. Это означает, что надо заехать в церковь, помолиться, поставить свечку за упокоение.

– А-а… – поручик невольно замялся, – что случилось с родителями?

– Отец был инспектором гимназии в Москве. Погиб на германском фронте в чине штабс-капитана. Воевал у генерала Брусилова. Мать умерла: была сестрой милосердия в госпитале и случайно заразилась тифом. Спасти не удалось – слишком слабым, неспособным к сопротивлению оказался у нее организм.

– Господи, Варя! – вновь воскликнул поручик. – Вам пришлось столько перенести.

– Остался у меня только брат. Старший… Петр Петрович Дудко. Где он сейчас находится, что с ним – не знаю. Может быть, в Москве, на квартире есть письма… Но где она, Москва-то?

– До Москвы далеко, и власть там не наша.

Из ближайших кустов с шумом – сделал это специально, чтобы предупредить о своем появлении молодых, – вывернулся старик Еропкин. В руке он держал несколько тонких земляничных стебельков, украшенных крупными спелыми ягодами.

Церемонно поднес стебельки Варе:

– Держите, барышня.

Та благодарно улыбнулась:

– Какая прелесть!

– А дух от земляники, обратите внимание, какой исходит, а?! Это – поздняя земляника, она все в себя вобрала. Все тепло лета, все ароматы. Все солнце… Кушайте, барышня!

Варя отщипнула губами одну ягоду, наклонила восхищенно голову:

– Прелесть!

Тихая мирная картина. Никакой войны. Ни близких выстрелов, ни далекого грома… Дедок поправил на груди георгиевскую награду и свел вместе редкие седые бровки, проговорил озабоченно:

– Однако мы потерялись. Ни следов в воздухе, ни отпечатков на земле… Что делать будем, ваше благородие?

– Искать!

– Не наткнуться бы нам снова на какую-нибудь… неприятность. Вроде той, от которой мы только что отделались.

– Вновь постараемся отделаться. – Кадык на шее поручика, острый, костистый, дернулся, вызвал у Вари невольную жалость и страх – она поняла, что отныне будет бояться потерять этого человека.

На виске у нее задергалась мелкая нежная жилка. Ведь если в пламени войны исчез ее брат, которого она ищет, но не может найти, то может статься так, что она осталась совершенно одна – абсолютно никого из родных на этом свете… Она едва приметно вздохнула, слабый вздох этот уловил поручик, повернул к ней лицо:

– Варя, если вам когда-нибудь понадобится помощь – всегда можете рассчитывать на меня.

Та отозвалась едва слышно:

– Спасибо.

– Если понадобится моя жизнь – также можете рассчитывать